Беа и Эльф убирают со стола. Немного погодя сверху доносятся рыдания Имоджен.

– Трудное время, – говорит мистер Синклер.

– Очень трудное, – соглашается Эльфин отец.

По «Радио-3» передают выпуск новостей. Демонстрации и аресты в Париже продолжаются все утро.

– Нам с вами университетское образование на блюдечке не подносили, – говорит Эльфин отец. – Правда, Рон?

– В том-то все и дело, Клайв. Вот им его поднесли, а они этого не ценят. И ведут себя как избалованные, капризные дети. Это все левые виноваты. Руководство «Бритиш лейланд» каждый день оскорбляют и забрасывают тухлыми яйцами. И чем все это кончится?

– Весь мир сошел с ума! – вздыхает Эльфин отец.

– А в Италии тоже такое, Эльф? – спрашивает мистер Синклер.

Эльф объясняет, что всю неделю группа переезжала из одного города в другой и времени у них не оставалось ни на что, кроме как на установку оборудования, выступления и сон урывками.

– Мы не заметили бы даже вторжения марсиан…

После кофе Беа говорит, что возвращается в гостиницу.

– Все равно я здесь больше не нужна. А мне надо писать сочинение по Брехту.

Эльфин отец и мистер Синклер начинают спорить, кто отвезет Беа в гостиницу, но Беа надевает куртку и заявляет:

– Я дойду пешком.

Немного погодя Лоуренс спускается из спальни, шепчет:

– Она приняла таблетку. Спит.

Он тоже выходит.

– Свежий воздух – лучшее лекарство, – говорит Эльфин отец.

– Совершенно верно, – соглашается мистер Синклер. – Совершенно верно.

Эльф в третий раз набирает номер «Лунного кита». Телефон занят. Она звонит в агентство Дюка – Стокера. Телефон занят. Звонит Джасперу. Никто не берет трубку. Эльф спрашивает отца, не выходной ли сегодня.

– Нет, – отвечает отец. – А что?

«Такое ощущение, что „Утопия-авеню“ больше не существует», – думает Эльф и отвечает:

– Да так, ничего.

Теплый влажный воздух пахнет скошенной травой. Эльф берет в сарае садовые ножницы и перчатки, уходит в дальний конец сада, начинает выпалывать сорняки и обрезать колючие плети ежевики. Ивы колышут ветвями. Пролески пробиваются из суглинка под ногами. Где-то заливается певчий дрозд. «Тот же, что и вчера?» Его не видно. Эльф немного волнуется за свою квартиру, которая пустует уже неделю. Дверь прочная, в окна не залезешь, но Сохо есть Сохо. Молоко в холодильнике, наверное, уже прокисло.

– Ты тут немного пропустила, – слышится голос Имоджен.

Эльф отрывает взгляд от земли. На лужайке стоит сестра: поверх халата накинут дафлкот, на ногах резиновые сапоги. И голос, и лицо безрадостные, отрешенные.

– Я оставляю крапиву. Для бабочек. По новой моде.

Имоджен садится на каменную ограду, отделяющую газон от нижней, топкой части сада.

– Я как-то вдруг расстроилась…

– И правильно сделала. А как же иначе?

Имоджен смотрит на дом, ломает сухую веточку.

– Может, попросить, чтобы все оставили тебя в покое?

В полдневную дрему пригорода врывается рев мотоцикла.

– Нет, не стоит. Я боюсь тишины в доме.

Мотоцикл проезжает. Рев стихает вдали.

– Я просыпаюсь и сперва ничего не помню, – говорит Имоджен. – Смутно ощущаю какое-то горе, но не помню почему. Всего на миг. Но в этот миг он со мной. Живой. В своей кроватке. Он ведь уже начал нас узнавать. Начал улыбаться. Ты же видела… А потом… – Она закрывает глаза. – А потом я все вспоминаю… и снова наступает субботнее утро.

– Ох, Имми, – вздыхает Эльф. – Ты себя измучила…

– Да, но когда я перестану себя мучить, то… тогда его и правда не будет. Эти муки – все, что от него осталось. Муки и… и молоко.

Пчела с грузом пыльцы рисует овалы в воздухе.

«Я не знаю, что ей ответить… Совершенно не представляю…»

Имоджен смотрит на горку сорняков у ног Эльф.

– Прости, если ненароком выполола ценные сорта.

– Мы с Лоуренсом хотели построить здесь беседку. Но, наверное, пусть лучше здесь пролески растут.

– Пролески – это хорошо. Они даже пахнут синевой.

– Когда они только зацвели, я приходила сюда с Марком. Раза три или четыре. Чтобы он побыл на природе. – Имоджен отводит глаза, разглядывает руки; ногти обгрызены. – Думала, у нас впереди целая жизнь. А было всего семь недель. Сорок девять дней. Даже пролески цветут дольше.

По кирпичной стене ползет улитка. Клейкая жизнь.

– Роды были трудными, – говорит Эльф. – Тебе надо было окрепнуть…

– Понимаешь, там был не только разрыв промежности, но и повреждена матка… В общем, я больше не смогу забеременеть.

Эльф цепенеет. День продолжается.

– Это точно?

– Гинеколог сказал, что для меня вероятность забеременеть ничтожно мала. А когда я спросила, насколько ничтожно, он ответил, что «ничтожно мала» – это эвфемизм для «никогда».

– А Лоуренс знает?

– Нет. Я ждала подходящего случая… А потом… суббота… – Имоджен не может найти подходящего слова. – Ну вот, я сказала тебе, а не мужу. Я никогда больше не стану матерью. А Лоуренс не станет отцом. Хотя кто знает… Вдруг он решит, что на это не подписывался и… В общем, я все время об этом думаю.

Невидимый мальчишка швыряет невидимый мяч о стену.

Пам-бам, стучит мяч, пам-бам, пам-бам.

– Речь же о тебе, – говорит Эльф. – О твоем состоянии. Когда захочешь, тогда и скажешь.

Пам-бам, стучит мяч, пам-бам, пам-бам.

– Если это называется феминизм, – говорит Имоджен, – я подписываюсь.

Пам-бам, стучит мяч, пам-бам…

– Это не феминизм. Это просто… так и есть.

Пам-бам, пам-бам…

Эльф сидит за фортепьяно в пустом банкетном зале гостиницы и отрабатывает арпеджио. Она весь вечер думала об Имоджен. Надо занять мозг чем-нибудь еще. Шумит дождь. В холле слышен голос диктора, но слов не разобрать. Эльф чувствует, что где-то ждет мелодия. «Иногда она сама тебя находит, вот как „Вальс для Гриффа“, а иногда приходится ее искать по закоулкам, выслеживать по еле заметным призракам, по запаху, по наитию…» Эльф решительно расчерчивает нотный стан. Она выбирает ми-бемоль минор в правой руке – самая классная гамма, – а левой пробует аккордовые ассонансы и диссонансы, нащупывая идеи. «Искусству не прикажешь… можно только дать знак, что ты готов…» После того как отринуты неверные шаги и повороты, вырисовывается верный путь. «Как в любви…» Эльф делает глоток шенди. К ней подходит отец:

– Я иду спать. Спокойной ночи, Бетховен.