* * *

Когда я собрался ехать с фронта в Петроград к открытию 19 июля 1915 года четвертой сессии Государственной Думы, то заехал с прощальным визитом к генералу Абраму Михайловичу Драгомирову, командовавшему в то время корпусом. На прощанье он сказал мне: «Поезжайте. Проберите их там хорошенько и присылайте нам снарядов…»

То было настроение высших чинов армии. Мы, то есть члены Думы, хотели успокоить армию, что ее никто не предаст и что о ней позаботятся, так как на страже ее интересов стоит Государственная Дума. Когда я уезжал, всеобщий голос преследовал меня:

— Поезжайте и позаботьтесь, чтобы не было мясоедовых и сухомлиновых, а были снаряды… Мы не хотим умирать с палками в руках.

На фронте я видел все, видел неравную борьбу безоружных русских против ураганного огня немцев. Приехав в Петроград, я уже не чувствовал себя представителем одной из южных провинций. Как и многие другие, я принес с собою горечь бесконечных дорог отступлений и закипающее негодование армии против тыла. Я чувствовал себя представителем армии, которая умирала так безропотно, так задаром, и в ушах у меня звучало: «Пришлите нам снарядов!»

Рана, нанесенная Сухомлиновым Империи, была смертельна.

— Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением?

Так начал свою обличительную речь в римском сенате консул Марк Туллий Цицерон против Люция Сергия Катилины, организовавшего в 63 году до новой эры заговор с целью захвата власти.

Этот вопль «Доколе же?» был в душе у каждого. Всем было ясно, что дальше так продолжаться не может. Ясно всем, кроме Сухомлинова. Он не мог допустить, что та сила, на которую он опирался, сможет изменить ему. Также было ясно, какой беспощадной критике будет подвергнута деятельность военного министра на открывающейся сессии Думы и что там будет говориться.

«Что же это такое, — пишет 7 июня 1915 года Сухомлинов в своем дневнике, — предлагается мне поступать не так, как повелевает мне Государь, а так, как это угодно будет Думе?..»

Монументальный Михаил Владимирович Родзянко, самой природой предназначенный для сокрушения министров, поехал к супругу Екатерины Викторовны.

— Съехавшиеся думцы, — сказал он ему, — ругают и винят вас во всем. Я еще раз советую вам подать в отставку.

«Говорят, — записывает Сухомлинов 8 июня, — Гучков орудует вовсю и программу свою ведет настойчиво и нахально. Родзянко у него играет роль тарана».

А после визита председателя Государственной Думы 9 июня отмечает: «Эти народные представители, очевидно, под влиянием немецкой провокации и желают создать у нас беспорядки…»

Однако Родзянко не сложил оружия. Добившись аудиенции у Государя, он обрисовал ему созданное Сухомлиновым положение столь ярко, что Император тут же дал свое согласие на его отставку.

Во время заседания Совета Министров 12 июня 1915 года прибывший из Ставки фельдъегерь вручил Сухомлинову собственноручное письмо Царя следующего содержания: «Владимир Александрович! После долгого раздумывания я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют вашего ухода в настоящую минуту. Имев сейчас разговор с Великим князем Николаем Николаевичем, я окончательно убедился в этом. Пишу сам, чтобы вы от меня первого узнали.

Тяжело мне высказать это решение, когда еще вчера видел вас. Столько лет поработали мы вместе, и никогда недоразумений у нас не было. Благодарю вас сердечно за вашу работу и за те силы, которые вы положили на пользу и устройство русской армии. Беспристрастная история вынесет свой приговор, более снисходительный, нежели осуждение современников. Сдайте пока вашу должность Вернандеру. Господь с вами. Уважающий вас Николай».

«Люди осведомленные уверяют, — пишет Сухомлинов, получив царское письмо, — что в моем уходе принимал самое деятельное участие Великий князь Николай Николаевич. Ему Россия много обязана: 17 октября, сдвиг влево и удаление министров в самое тяжелое время, и все неудачи 1914 и 1915 годов, что он усердно сваливает на других… В моем лице Великим князем Николаем Николаевичем «козел отпущения» найден…»

* * *

Здесь ненадолго прерываю повествование о Сухомлинове. Меня могут спросить:

— Ну, хорошо. Вы рассказали, что Дума все-таки как-то реагировала на зловредную деятельность или, вернее, бездействие военного министра и, в конце концов, с большим запозданием, запозданием непоправимым, когда принесены были в жертву этому бездействию миллионы жизней, все-таки повалила его. Но ведь современником Сухомлинова была фигура еще более одиозная — Распутин. Неужели же в Думе никогда ничего не говорили о нем, ничего не предпринималось?

В кулуарах Думы говорилось, конечно, и, по-видимому, говорилось немало. Но говорить с кафедры было слишком опасно, ибо это могло грозить существованию самой Думы. Кроме того, для такого выступления необходим был соответствующий повод, а не просто выражение своего негодования. И вот когда однажды такой повод представился, то был выпад против Распутина и с кафедры Государственной Думы.

Инициатором его был все тот же Александр Иванович Гучков, и по времени это совпадало как раз с теми атаками, которые он повел против военного министра. И так же, как вопрос о Сухомлинове объединил все фракции Думы, так было и в отношении Распутина.

Между прочим, Морис Палеолог говорит, что Сухомлинов был с Распутиным в хороших отношениях и считался в числе «распутинцев». Иначе и быть не могло, если у него с Царем «никогда не было недоразумений».

* * *

Заявление, поданное председателю Государственной Думы и подписанное первым А. И. Гучковым, содержало письмо редактора и издателя «Религиозно-философской библиотеки» М. Новоселова, опубликованное в № 19 газеты «Голос Москвы» от 24 января 1912 года и перепечатанное в выдержках и тот же день в № 50 «Вечернего времени». За это оба номера газет распоряжением Главного управления по делам печати были конфискованы и редакторы их привлечены к судебной ответственности. Выяснилось, что предварительно редакторам этих газет, а равно и других газет в Петербурге и Москве, были предъявлены высшей администрацией требования ничего не печатать о Григории Распутине.

Знаменательно, что письмо это было озаглавлено изречением Цицерона, о котором я говорил выше, а именно: «Quousque tandem abutere patientia nostra?» («Доколе же будешь злопупотреблять нашим терпением?»)

«Эти негодующие слова невольно вырываются из груди, — говорилось в письме, — по адресу хитрого заговорщика против святыни, Церкви и гнусного растлителя душ и телес человеческих Григория Распутина, дерзко прикрывающегося этой самой святыней церковной».

Далее в письме выражалось крайнее возмущение бездействием и безмолвием Святейшего Синода, которому хорошо известна деятельность «наглого обманщика и растлителя». Почему молчат епископы, спрашивает автор письма, когда некоторые из них откровенно называют «этого служителя лжи хлыстом, эротоманом, шарлатаном?»