* * *

И посыпал ее солью. Триумф помпезности Круппа, похоже, выбивал «Микум» из колеи. Все время приходили те, кто чувствовал раскаяние; молодой французский лейтенант по имени Этьен Бах вышел из церкви в Эссене после причащения, прерывающимся голосом принес извинение своим немецким собратьям по вере и затем публично скинул с себя военную форму. Начальники Баха пошли другим путем. Они были полны решимости унизить Круппа. Дважды в течение последующих двух недель его допрашивали французские офицеры, а когда он в конце месяца с двумя директорами уехал в Берлин, чтобы присутствовать на заседании Прусского малого совета, были выданы ордера на арест всех троих по обвинению их в «подстрекательстве к мятежу» в Пасхальную субботу. Выбранное французами время заставляет думать, что они просто побряцали оружием в надежде на то, что Крупп будет находиться вне Рура. Ведь если он отсутствует, то может быть представлен как беглец и трус. Действительно, определенные вопросы, которые ему задавали после возвращения 1 мая, свидетельствуют о том, что его выбрали козлом отпущения. На третий день разбирательства офицер раздраженно спросил, почему он вернулся, если его коллеги остались в столице. «Мое отсутствие могло быть истолковано как возложение вины на моих директоров или как свидетельство нечистой совести у меня самого». Почему тогда, спросили его, он не настаивает на том, чтобы двое его спутников присоединились к нему? Согласно расшифровке стенограммы, он ответил: «Я сам вполне готов сесть в тюрьму, даже зная, что невиновен. Но я не могу требовать этого от других!»

Вполне возможно, что он даже просил их не делать этого. Окажись Крупп в одиночестве на скамье подсудимых, люди скорее его поймут. Похороны 10 апреля дали ему почувствовать тяжесть их мук, и с открытия судебных слушаний в Вердене, прямо напротив виллы «Хюгель» через реку Рур, он намеренно держался этой линии. Отличное представление! У этого малорослого, затянутого в корсет строгого начальника было много пробелов в знаниях, ему были скучны великие стратеги того времени, но он был искусным тактиком. Следует добавить, что его противники вели себя в высшей степени неумно. Они откровенно изображали разбирательство, как военный трибунал, и заголовки германских газет кричали: «КРУПП ПРЕДСТАЛ ПЕРЕД ФРАНЦУЗСКИМ ВОЕННЫМ ТРИБУНАЛОМ!» Естественно, что все немцы были на его стороне. Процесс соответствовал этой промашке. Были искажены все факты расправы. Действительно, офицер, делавший последнее заявление в суде, капитан Дювер, даже не знал, сколько французских солдат было в гараже. Несмотря на то что представителей германской прессы не допустили в зал заседаний, «Фигаро» привела слова Дювера: «Представьте себе директоров, великих руководителей громадных заводов Круппа, которые спокойно оставались в своих конторах, когда подстрекаемая ими толпа угрожала расправой над десятью бедными французскими солдатами! Представьте, как они улыбались, взирая на этот спектакль из окон своих контор, – той самой улыбкой, которая была у генералов, когда германские войска жгли французские деревни и расправлялись с их обитателями!»

Суд приговорил неулыбчивого Круппа к штрафу в 100 миллионов марок и пятнадцати годам тюрьмы. «С подобного рода приговором, – обличала «Берлинер тагеблат», – мы можем поставить в параллель только дело Дрейфуса. Свидетели судебных прений во вторник, должно быть, уходили с ощущением, что цель процесса – не достижение справедливости, а откровенное уничтожение врага, стоящего на пути французских амбиций». 9 мая Крупп был переведен в хорошо охраняемую дюссельдорфскую тюрьму, а немецкие саботажники отметили этот день взрывами во французских казармах в Дортмунде. Французы в ответ арестовали шефа германской полиции. Однако пребывание Густава в тюрьме было не таким тяжким, как полагали в обществе. Тюрьмой заведовали немцы, и его камера была в два раза больше, чем любая другая в его блоке. Дюссельдорфский журналист Бернгардт Менне, которого взяли за высказывания в духе франко-фобии, отмечал, что тюремное начальство давало именитому заключенному из Эссена полную свободу на тюремном дворе. Дверь камеры Круппа никогда не запиралась, и каждый день комиссия из германского Красного Креста навещала его с подарками, что вызывало недовольство других заключенных, не получавших ничего. К нему даже приходили посетители, несмотря на то что французы категорически запрещали это. Тило фон Вильмовски связался по телефону с британским другом в Кельне и приобрел поддельные английские паспорта для себя и Берты. Когда его жена вошла в камеру, Густав поднялся, сияя, и сказал: «Не правда ли, теперь уж я могу с полным правом называться крупповцем?»

Он и в самом деле имел на это право. Сам Альфред Великий не мог бы выкрутиться лучше. Да и время было самое подходящее, чтобы Густаву отправиться за решетку. Страну охватила стремительно нарастающая инфляция. В июне стоимость марки упала до 100 тысяч за доллар, в июле – до 200 тысяч, а в августе – до 5 миллионов. 23 октября, в день окончательного краха, за один бумажный доллар в банке платили 40 миллиардов марок, а на черном рынке – и все 60 миллиардов. Тило, руководивший фирмой в то время, как его свояк лежал на нарах, жуя конфеты из гуманитарного пайка Красного Креста, платил рабочим зарплату через день. Чтобы купить булку, требовалась полная тачка бумажных денег. 10 июня барон с разрешения правительства начал выпуск «крупповских марок» – купюр достоинством от 100 до 200 миллионов марок. Вид у этих денег был более внушительный, чем у правительственных, и в крупповских лавках их покупательная способность была выше. Они выпускались еще 10 июля, 14 августа, 5 сентября и 31 декабря. К этому времени они остались в Руре единственными денежными знаками, хоть что-то еще стоившими, – это было удобно для тех крупповских рабочих, которые жили ото дня ко дню, но губительно для тех, чья будущая обеспеченность была связана с пенсионными планами фирмы, ныне лопнувшими. Самый тяжелый удар был нанесен горстке лояльных рабочих, ставших акционерами фирмы. За год до этого Густав в поисках наличности предложил своим служащим 100 тысяч акций из пакета Берты. Около тридцати человек отдали за эти акции свои сбережения. Когда марка полетела вниз, Густав выкупил проданные акции, платя деньгами, утратившими всякую покупательную способность. Иллюзии в отношении хозяина были бы утрачены довольно быстро, если бы он оставался в офисе, но в качестве национального героя он был неуязвим.

Останься он на свободе, и его репутация, без сомнения, была бы подмочена другим путем, поскольку он был представителем властных структур, для которых этот год оказался просто ужасным. Крупп третью неделю сидел в тюрьме, когда по всему Руру прокатились вспышки форменных партизанских сражений. В конце мая, а потом 20 августа три четверти из миллиона рабочих сталелитейной и угольной отраслей, в том числе и крупповцы, устраивали забастовки. Они бастовали стихийно; забастовки ничего не дали. В Эссене и Дюссельдорфе террористы подкарауливали французов. Инциденты стали столь частыми, что о них перестали сообщать в зарубежной прессе. В то лето не прекращались выстрелы из засады и взрывы гранат. События безнадежно вышли из-под контроля, и правительство в Париже неохотно, но признавало это. 22 октября его марионетки провозгласили Рур-Рейнландскую республику в Ахене и Дюрене. Но она оказалась слишком слабой, чтобы плебисцитом доказать свое право на существование, и последовала неприятная процедура сдачи оружия. Франция потеряла лицо, но то же самое произошло и с лидерами Веймарской республики. Правительство канцлера Вильгельма Куно пало; его преемник Густав Штреземан отказался от пассивного сопротивления, и Германия согласилась обсуждать возобновление выплаты репараций. Это было непопулярное решение. В ноябре Людендорф, который изнывал от безделья в Мюнхене, присоединился к новой Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП), когда она попыталась в Мюнхене устроить путч. Хотя эта попытка провалилась, благодаря ей имя Адольфа Гитлера впервые получило известность за пределами Баварии, а название его партии стало так часто фигурировать в газетных заголовках, что быстро сократилось в «наци». Как аутсайдер, клеймящий засевшую в стране плутократию, он приобрел множество сторонников, в то время как каждому, кто пытался отстаивать существующий порядок, приходилось защищаться от нападок. В Эссене фотокорреспондент заснял Берту и Гинденбурга, когда они разговаривали на углу улицы. Фельдмаршал был в форме; Берта (которая заметно подурнела) была одета в длинное мешковатое пальто и короткие гетры. За рубежом фото появилось под заголовком «Сердца немцев в Руре бьются в унисон», что, вероятно, соответствовало действительности, хотя, конечно, не заметно, чтобы они бились счастливо. Лица собеседников выглядят напряженно и озабоченно. Если присмотреться более внимательно, то создается впечатление, что они с большим удовольствием разделили бы тюремную камеру с Густавом. Ему оставалось отсиживать там считанные дни. Рур был слишком важен, чтобы оставаться надолго мертвым грузом; влияние оккупации сказывалось не только на Германии. Когда франк упал на 25 процентов, Париж оказался под давлением требований скорее уходить, и по окончании семи месяцев заключения Круппу даровали «амнистию в связи с Рождеством». «Микум» потребовал от него подписать документ, что он был обвинен заслуженно, но это никого не могло сбить с толку. В Эссене его приветствовал весь город, а когда он вошел в зал заседаний прусского Государственного совета в Берлине, его коллеги – члены совета поднялись, отдавая дань уважения. С этого времени всякий, кто перечил Густаву, навлекал на себя неприятности. Конрад Аденауэр был энергичным и весьма популярным бургомистром Кельна, но, когда он отклонил предложенный Круппом проект арочного моста через Рейн, поскольку считал подвесной мост более практичным, его облик вдруг потерял привлекательность. Анонимным корреспондентам казалось, что он предал Германию. Долг Круппа терпящим фиаско французам был очень велик.