Вот что он пишет в воспоминаниях: «Сразу же вслед за подписанием договора в Рапалло Ратенау – наш министр иностранных дел и один из наиболее высокообразованных и дальновидных в международных делах людей, которых я когда-либо встречал, – настоятельно советовал моему свояку взять большую концессию в России и доказать таким образом, что в своих коммерческих делах Германия готова к практическому сотрудничеству, следуя далеко идущим целям договора. То, что Болен сразу же согласился, было вполне в его манере, хотя было очевидно, что нет и речи о выгоде этой сделки для фирмы, отчаянно боровшейся за само свое существование».

Примечательно, что единственным директором, понявшим мотивы Густава, был Отто Видфельдт, который позднее стал послом в Вашингтоне. Вальтер Ратенау подписал Рапалльский договор – один из наиболее спорных политических документов того десятилетия. Помимо того что этот договор включал широкие торговые соглашения, он являлся первым важным признанием Советской России де-юре, а также аннулировал все военные претензии между этими двумя государствами. Тридцать четыре других страны – кредиторы России – встревожились, усмотрев во взаимных обязательствах Москвы и Берлина зловещее предзнаменование, а влиятельное крыло правых в Германии пришло в ярость. 24 июня Ратенау был застрелен на улице – третий умеренный веймарец, убитый в том году.

Соглашение между Круппом и Россией вступило в действие уже без него. Советская Россия оказалась единственной иностранной державой, получавшей паровозы из Эссена. В историческом прошлом крупповская фирма всегда обращалась на Восток, если Запад проявлял недружелюбие. Нынешнее соглашение обладало двумя явными преимуществами: оно нравилось руководству республики в Берлине и к нему одобрительно отнесся генерал фон Зект, у которого были свои личные деловые отношения с русскими. Поскольку Советская Россия не подписывала Версальский договор, то и не была обязана соблюдать его положения, в частности, ничто не удерживало ее от пособничества тайному перевооружению Германии. Так что средства, затраченные Круппом на проект «Маныч», были безвозвратно потеряны. Судьба династии Круппов была тесно сплетена с судьбой Германии. Фирма могла процветать, только если страна, а главное, ее армия находилась на подъеме. Было бы сильное агрессивное правительство, а остальное приложится. Нынешнее не было таковым. Но отдельные элементы в нем питали честолюбивые замыслы. До тех пор пока Крупп с ними сотрудничал, он мог быть уверен, что они не допустят краха большого дома. А если их руки доберутся до штурвала власти, то вместе с ними и династия в Эссене устремится навстречу славе.

* * *

Запад рассматривал Рапалльский договор как незаконнорожденное дитя Генуэзской конференции, собравшейся, чтобы обсудить главные проблемы, связанные с Россией и германским долгом. Считая прочих делегатов враждебно настроенными и нереально мыслящими, веймарские и советские дипломаты покинули съезд и заключили между собой отдельное соглашение. Франция была в негодовании, и, когда Германия в конце года обратилась с просьбой подписать мораторий на репарации, мстительный премьер Пуанкаре решил оккупировать Рур. 10 января 1923 года войска уже были на марше. К ним присоединились бельгийцы, и военное правительство было сформировано «Миссией союзнического контроля над предприятиями и шахтами» (Mission Interaliee de Controle des Usines et des Mines), или «Микум». За объявлением «Микумом» военного положения последовали введение цензуры, конфискация частной собственности и увольнение 147 тысяч человек. Итальянцы от участия в работе «Микума» отказались. Британцы пошли еще дальше. В жесткой ноте они выразили свой протест, заявив, что «франко-бельгийская акция не относится к числу санкций, утвержденных договором». Поистине это было неслыханно. Такого рода события никак не предполагались в Европе мирного времени. Из-за трагического разворота событий с тех пор для крупповцев «вторжение» 1920-х годов все еще ассоциируется с оккупацией 1923 года. Захватчики понимали, что действуют с позиции силы; блокированный ими район был всего в 60 миль длиной и 28 шириной, но из-за большой концентрации там промышленности под контролем Франции оказалось 85 процентов угольных разработок Германии, 80 процентов производства стали и железа и источник производства 70 процентов конкурентоспособной товарной продукции. Будучи в курсе дела, веймарское правительство знало, что все это богатство бесполезно для Парижа и Брюсселя до тех пор, пока не задействованы местные трудовые ресурсы. Поэтому оно призвало немцев к пассивному сопротивлению. Франция и Бельгия в ответ объявили блокаду Рурской области.

9 января, за два дня до того, как первые отряды вошли в Эссен, Густав передал своим людям, чтобы они сохраняли спокойствие. Более двух месяцев они подчинялись. Сопротивление, хотя и угрожающее, оставалось управляемым. Но ежедневно в людях накапливалось напряжение. Удушение захватчиками германской экономики начало выражаться в тысяче мелких проявлений и в одном большом, понятном каждому рабочему. Инфляция опускала марку вниз с необычайной быстротой; еще год в таком режиме, и все сбережения и пенсии будут обесценены. Крупповцы называли оккупацию словом «die Bajonette» – штык. Они были настроены нанести ответный удар, и, как только приблизилась Пасха, напомнившая о насилии два года назад, рабочие и руководство заключили молчаливое соглашение. Шнуры сигнальных сирен висели в каждом цеху; при возникновении чего-то непредвиденного – скажем, несчастного случая или взрыва горна – любой мог дернуть за шнур. Теперь все понимали, что стоит французским солдатам попытаться войти на заводы, зазвучит сигнал тревоги. Никто не замышлял что-то сверх этого. Они, казалось, верили, что демонстрация мускулов большой массы немцев наведет страх на «штыки».

В семь часов утра в Пасхальную субботу, 31 марта, лейтенант Дюрье появился на Альтендорферштрассе с одиннадцатью пехотинцами и с пулеметом. Они пришли, чтобы произвести инвентаризацию автомашин в крупповском центральном гараже, прямо через улицу напротив здания главного управления. У лейтенанта даже не было полномочий на то, чтобы позаимствовать грузовик, и Крупп об этом знал: накануне ему звонили из штаб-квартиры французского контингента в Дюссельдорфе и объяснили цель визита патруля. Но он никому не обмолвился ни словом. Наверное, его семейные обстоятельства оправдывали молчание. Помещения для гостей на вилле «Хюгель» теперь занимал французский генерал со своим штабом.

Через сорок лет Альфрид будет вспоминать об этом, как о самом горьком переживании своей юности, и, несомненно, это присутствие увеличило раздражение в семье. Естественно, никто не разговаривал с непрошеными гостями, но это не мешало генералу отдавать распоряжения слугам, в том числе приказывать им закрывать окна и жарче отапливать помещения. Густав выходил каждое утро из замка вспотевший и приезжал в свою контору в бешенстве. Он вообще был склонен игнорировать послания из Дюссельдорфа, хотя намеренно ли проигнорировал вышеупомянутое уведомление или просто забыл о нем, не так уж важно. С первого дня «штыка» было ясно, что кровопролития не избежать. Если Густав повинен в том, что произошло в этот день, то виноват и Раймон Пуанкаре, французский премьер.

У лейтенанта Дюрье, маленького человечка, имя которого вскоре станет в центре внимания на европейской арене, появилась проблема, как попасть в центральный гараж. Управляющий на два часа опоздал на работу – во что трудно поверить, так как он работал у Круппа, но тем не менее. В девять часов он появился, бросил хмурый взгляд на кепки рабочих, отпер дверь и пригласил гостей. Сразу же завыла сирена расположенного по соседству крупповского пожарного депо. Увидев красные пожарные машины, Дюрье, естественно, подумал, что где-то вспыхнул пожар. Он стал методично считать бамперы. Но теперь уже загудело и в главном управлении. В течение следующих нескольких минут к этим сиренам присоединились более пяти тысяч других. Пораженный молодой французский офицер обратился к управляющему и спросил, что означает этот ужасный концерт. «Бросай работу», – отвечал тот. Дюрье бросился к двери и увидел, что насколько хватало глаз вся Альтендорферштрассе представляла собой плотную массу рабочих кепок. При последующем разбирательстве, говоря о численности толпы, он назвал цифру тридцать тысяч человек, и ни один немец не обвинил его в преувеличении.