Bismuth, subnitr. 0,5.

Salol 0,3.

Extr. Opii 0,01.

– Чего там? – не вытерпел Валентин.

Он латыни не знает.

«Пусть-ка помучится», – подумал я, тревожно нахмурился и покачал головой.

– Плохо, брат, очень плохо.

– Что ты говоришь?.. Яд? Да говори же ты!

– Обождать! Подействует, тогда узнаешь.

Так я ему и не сказал, что лекарство было самое невинное: крепительное.

Впрочем, оно никак и не подействовало на здоровяка.

Под вечер пароход незаметно вошел в реку Полуй. Непривычному глазу не отличить реки от проток.

Серый туман.

В восемь часов гудки: остановка. Ничего не видно из окон. Говорят, прибыли в 06-дорск.

Дальше «Москва» не пойдет.

Вместе с астраханцами сходим на берег. По скользким ступеням круто лезем в небо.

С горы открылся нам невозможный вид.

Неба не было, земля исчезла. Вернее – земля и небо слились, линия их соединения проходила как раз через нас: мы стояли на горизонте.

– В самый, вишь, закрой уперлись, – определил один из ловцов. – По самое некуда.

Что-то страшное творилось вокруг нас.

Тучи клубились, их пучило. Тучи налегали брюхом на что-то мутное, жидкое, волочились по какой-то темной слизи, что, может быть, когда-то было землей. Небозем этот растворился в воде, превратился в живое месиво.

Ловцы отошли от нас, их обволокло, вобрало в себя мутное месиво, – и больше мы их не видали.

Я поглядел на Валентина. Он меланхолически что-то жевал. Лицо его было мокро.

– Плачь, плачь, бедный друг мой! – обратился я к нему голосом прочувствованным, насколько только позволяла сырость. – Плачь, ибо суждено тебе здесь горькое одиночество. Сердце мое уже пухнет от слез, и вот потечет, и тебе не удастся даже развести огня, чтобы сжечь мокрые мои останки.

Валентин утер рукавом лицо и сунул мне в руку кусок ржаного хлеба.

– Накося, заткнись, рыдалец. Довольно любоваться красотами: не ночевать же в этой плевальнице, под открытым, как говорится, небом.

Мы двинулись по скользкой грязи в невидимый город.

* * *

Удивительное дело: даже этот городишко, городишко на самом горизонте, оказался набит до отказа.

У каждых ворот нас встречали лайки. Все улицы кишели собаками.

В домах толпились люди.

Перед нами открылись гостеприимные двери: нам позволили переночевать в пустой школе.

Школа оказалась имени великого французского ученого Пастера, который дал людям средство от бешенства. Так, в список спасенных от этой ужасной болезни должны быть занесены и наши скромные имена.

Нам рассказали, что в Обдорске есть и станция пастеровская.

Бешенство – бич здешних мест. По тундре бродят огромные полярные волки. Они заболевают первыми. Взбесившийся волк бежит и бежит – все по прямому направлению, как не бегает ни одно здоровое животное, – и кусает всех, кого встретит. Впадают в бешенство укушенные им олени и лайки. Взбесившиеся лайки набрасываются на людей.

Спасти укушенных, предупредить ужасный конец болезни не было никаких средств: царское правительство не заботилось об окраинах. Ближайшая пастеровская станция была от Обдорска за 1541 километр – в Тобольске.

В Обдорске пастеровскую станцию открыла Советская власть.

* * *

Перед сном я прочел в своей записной книжке:

«…Обдорск находится под самым Северным Полярным кругом.

…Это – последний русский населенный пункт на севере в Приобском крае, последний здесь шаг русской колонизации.

…С половины XVIII века сюда стали приезжать купцы на ярмарку. Только с 1820-х годов стали селиться русские на постоянное жительство, а с 1850-х годов сюда стали проникать и зыряне, составляющие в настоящее время половину населения Обдорска».

Про то, что Обдорск стоит на горизонте, в книжке ничего не было сказано.

«Во всяком случае, – подумал я, – мы достигли горизонта колонизации».

* * *

Утром мы встали рано, очень рано. В восемь вышли из дому: на фуражировку и осмотреть город.

Туман окутал всю вселенную. Ни земли, ни солнца, ни города. Тепло и сыро, как в выеденном огурце. Простуженными голосами поют петухи.

Через полчаса туман отрывается от земли, начинает подниматься, открывает деревянные домишки до окон. Но раздумывает, останавливается, сонно повисает в воздухе.

Никого на улицах. Все закрыто. Все спят.

Прошли по улице сапоги, за ними – низкая волосатенькая лайка.

Туман нехотя приподнялся еще, скрипнула калитка. Выглянуло заспанное лицо зырянки.

– Молока не продадите?

– Молоко? Наши коровы еще спят.

Город нехотя вылезает из-под теплого, сырого своего одеяла.

На каланче бьет восемь. По солнечному времени. А во всем Союзе часы переставлены на час вперед. Обдорск живет позади.

Повсюду бродят волосатые лайки.

Появляются медлительные прохожие. Выходят из ворот коровы. Останавливаются. Протяжно мычат в туман.

В тумане проявляется срезанный конус вышки метеорологической станции, ведро дождемера, будочки самописцев. В другой стороне – радиомачты. В противоположном от реки конце города – деревянные корпуса больницы. За ними короткие улички выходят прямо в тундру.

Мы направляемся к реке: надо устраиваться на какое-нибудь судно до Пуйко. Там, говорили в Свердловске, увидим самоедов.

Под обрывом – целая флотилия рыбацких судов. Между парусных рыбниц одна побольше, моторная, нос обит цинком.

– Ого! – говорит Валентин. – Подходяще. Гляди-ка, какое название.

На носу под фальшбортом черными буквами: «Зверобой». Проходят рыбаки с веслами на плечах.

– Не знаете, куда идет эта рыбница моторная – «Зверобой»?

– В океан курс держит за зверем. За дельфином, за моржом, че ли.

– В Пуйко остановится?

– А как же.

– Летим! – говорит Валентин.

Внизу, под обрывом, на узкой полоске песка пристанские склады на высоких бревенчатых лапах. Узкий деревянный помост, на нем сторожа в вывороченных мехом наружу шубах, с громоздкими ружьями. К стене прибита доска с надписью от руки:

«БОЙСЯ! ЛЕДОРЕЗА! БОЙСЯ!»

По дощечке взбираемся на борт ближайшей рыбницы и с борта на борт, с борта на борт перебираемся на «Зверобой».

Молодые ребята – матросы – глядят вопросительно.