Почти нет встречающих пароход – только здешние служащие Госторга. Потом несколько крестьянок выходят с ведрами и плетеными большими корзинами: продать пассажирам черницы. Черника тут два рубля ведро.

– А куры на продажу есть?

– Нету-ка, нету-ка, каки у нас куры. Одна есть – и та с цыплятами ходит.

* * *

Большой Атлым. На берегу склады, пара домишек.

Деревня за горой.

Долго стоим: матросы выгружают муку, крупу. Удивительно, сколько в брюхе парохода может поместиться больших, тяжелых мешков.

Пассажиры полезли на кедры, сбивают шишки.

Всходит луна. Ночная птица-сирин кричит в лесу. Отваливаем. Идем под берегом. Рядом, по гребню горы, идет, идет несметное черное войско тайги.

Блещет призрачная лунная дорога. На ней, как сон, как воспоминание, появляется узкая лодчонка, человек в ней поблескивает украшениями в черных волосах. Поднимает из воды остроконечное весло – и все исчезает.

С удивлением вспоминаю: мы же в Земле Югорской! Этот туземец, что сейчас промелькнул в полосе лунного света и так показался похож на индейца, – остяк или вогул. А днем их совсем не видно. Наверно, все в лесах, в глубине страны…

* * *

Большие села Кондинское и Шеркалы проходим ночью.

* * *

– Это невозможно стерпеть, – наутро говорит Валентин, – сколько здесь уток. Матросы говорят, через час остановка: дрова будем брать. Махнем на охоту?

Мы натягиваем болотные сапоги, набиваем карманы патронами.

За долгую дорогу сколько у нас было разговоров о предстоящей охоте. Уток набили – без счету. Промахов у нас, конечно, не было.

«Москва» дает гудок.

Охота начнется сейчас.

И обоих нас охватывает тайное смущение. По правде сказать, ни один из нас не уверен в своем выстреле. Я – потому, что ружье у меня новое, я не привык к нему, не ходил еще с ним на охоту. Валентин – потому, что он вообще еще не охотился с дробовиком.

«Москва» остановилась, сходни поперек пути. Мы спускаемся. Стараемся спрятать свои ружья: еще увяжутся любопытные.

Залитый водой луг. На пригорке – землянка. Мальчик вылезает из нее и прямо направляется к нам.

– Айдате-ка сюда: тут кроншпилей черно садится.

Что ж, кроншнеп – крупнейший из куликов – прекрасная дичь. Мы идем за мальчиком.

Я незаметно оглядываюсь. Палуба полна народа. Показывают на нас пальцами. Кричат:

– Влево идите, влево: сейчас там утки сели!

Я делаю вид, что не слышу. Валентин – тоже.

Из травы шагов за полсотни взлетают два долгоносых кулика.

Ружье само вскидывается к плечу.

«Не буду стрелять, ни за что не буду! – твержу про себя. – Куда, к черту, на такое расстояние!»

Птицы удаляются. Неожиданно вслед им гремят четыре выстрела.

Кроншнепы спокойно продолжают лететь.

– Умирать полетели! – весело кричат с палубы.

– Зачем стрелял? – шиплю я на Валентина.

– Ты первый начал!

Черт его знает, кто первый. Ружья начали. А уж если они начали, разве заткнешь им глотку?

* * *

Трава растет прямо из воды. Добро, что сапоги у меня выше колен.

Валентин бахает где-то далеко: он пошел берегом. Наверно, напал на дичь. Обстреляет – засмеет!

Мне стрелять не по чему: стайки уток проносятся вне выстрела, над головой только чайки. Целый час уже прошел.

И тут замечаю одинокую утку: несется прямо на меня.

– Спокойствие! – говорю сам себе, отодвигаю предохранитель.

Утка резко изменяет направление. Бью навскидку… и гром выстрела сливается с басистым гудком парохода.

Мертвая утка с разлету падает в воду шагов за сотню.

Сунулся – зачерпнул воды в сапог.

Оглянулся – до берега целый километр.

Пропала добыча: надо бежать скорей! «Москва» не станет дожидаться.

Пытаюсь бежать – вода хлещет в оба сапога, ноги становятся как чурбаны. А кругом мокрая, вязкая пустыня, я в ней как муха в киселе.

Пароход выплевывает облачко пара, дает второй гудок.

Дальше все происходит как в дурном сне.

Бегу. Но страшно медленно подвигаюсь. Вижу Валентина. Он стоит у сходен, машет мне: скорей, скорей!

Сейчас третий гудок – и я останусь один, а двухэтажный белый дом – кусочек города – равнодушно уйдет вдаль. Останется великая, залитая водой пустыня и я в ней, затерянный, забытый.

Третий гудок – последний!

Нажимаю изо всех сил. Сердце бешено дубасит в виски, в грудь и в ноги.

– Подождите!

Вот он наконец, твердый берег. Но уж еле передвигаю ноги. А еще верных четверть километра.

Матросы спускаются – убирать сходни. Валентин что-то говорит им. Все смотрят на меня…

Ждут!

Матросы сели на сходни и ждут. Командир в рубке ждет. Пассажиры ждут. Весь громадный, двухэтажный кусок города ждет.

Меня ждет – одного.

Доплелся. Чуть влез на палубу: ноги подгибаются, я весь в поту.

Какой-то толстый папаша рассудительно замечает мне в спину:

– Сухой рыбак и мокрый охотник являют зрелище печальное. Кругом улыбочки.

Выливаю за борт по ведру воды из каждого сапога.

Наконец-то можно улизнуть в каюту!

– Чтобы я еще когда-нибудь!..

– Безусловно, – соглашается Валентин. – Если не умеешь стрелять…

Вот ехидный еж! Прошелся по сухому бережку, хлопал, хлопал – и позволяет себе…

И это мне – старому охотнику! О, где моя срезанная на лету утка.

– Я-то все-таки убил одну.

– Покажи.

– Достать не мог: глубоко, и первый гудок как раз.

– Ну безусловно: как раз! Беда каждого охотника в том, что все другие охотники уже тысячу раз до него рассказывали о своих необычайных неудачах – и, конечно, врали. Ну как докажешь, что ты-то не врешь?

Лучше я сам на него.

– Ты свою добычу предъяви, старый джигетай.

– Обождать! Это что такое – джигетай?

– Запомни: джигетай значит дикий осел. Старый джигетай значит – старый дикий осел.

– Еще бранится, зоология! На, гляди, как настоящие-то стрелки бьют.

И он с торжествующим видом запускает руку под подушку.

Неужели уток набил?

Вытаскивает из-под подушки руку, разжимает кулак, – на широкой ладони покоится крошечная пестрая птичка.