Саму – умный парень, и его вовсе не беспокоило, что Долли краснеет и спешит под защиту брата всякий раз при его появлении. Он говорил ей лестные слова, упоминал в самом приятном свете и, наконец, задавал какой-нибудь очень простой вопрос. Шарифу Саму очень нравился, но он же и создавал досадное препятствие: Долли в любом случае не должна была выходить замуж, пока не получит диплом, но из-за того, что правительство то и дело закрывало университет, первый курс растянулся на три года. Да и вряд ли у нее вышло бы жить одной, только с поваром Гафуром. Но уедет ли она из Бангладеш без Саму? Шариф занялся этим всерьез и нанял юриста – уладить формальности, чтобы забрать с собой в Англию незамужнюю сестру. Нет причин, почему бы ей не получить диплом там. Вдобавок, если Саму настроен серьезно, то подождет два года и приедет к ней в Англию. Или же она вернется к нему в Бангладеш.

Прежде чем поговорить с сестрой, он многажды повторял эти аргументы про себя: в такси и в коляске рикши, в кабинетах чиновников и конторах стряпчих.

– Как ты можешь так говорить? – заявил Саму однажды вечером.

Заглянув к ним на ужин, он с удовольствием поглощал карри из курицы, тыкву-момордику и жареную рыбу, которую иногда готовили в их семье. Они быстро узнали, что он предпочитает на гарнир и с каким соусом, и рядом с его тарелкой всегда стояло несколько мисочек – за длинным темным столом красного дерева порой сиживали по шестнадцать человек, а теперь трое собрались за одним его концом. После ужина Саму попросил поставить Бетховена, трио «Эрцгерцог». Отец его особенно любил: в последнюю поездку в Англию в 1968 году он привез среди прочих и пластинку с ним, и Саму услышал и полюбил эту музыку, частенько заходя в гости.

– Ничто в нашей музыке не сравнится с Бетховеном. Просто надо принять это как должное: нет у нас и близко такого уровня утонченной сложности, такой меры притязаний.

– Не согласен, мой дорогой, – возразил Шариф. Откинувшись в кресле, он потирал подбородок. – Произведение искусства – не работа инженера, которую можно оценить, руководствуясь неизменными законами физики. А искусство несет критерии своей оценки в самом себе. Стандарты, по которым судят Бетховена, созданы им самим. Если ты попытаешься оценить песню Тагора по этим стандартам, она до них не дотянет. Но сама по себе, по своим собственным стандартам, она совершенна. А Бетховен по тем же стандартам – полон ошибок и ужасно несоразмерен.

– Но, брат, – ответил Саму, – это же культурный релятивизм! Если мы начнем претендовать на мировое первенство в некоторых сферах…

– Это в каких? – вмешалась Долли.

Они с Саму сидели рядом на длинном диване, обитом креповой тканью; девушка вязала сине-зеленую безрукавку со сложным узором, аккуратно разложив на коленях четыре клубка шерсти разных цветов. Поначалу она стеснялась принимать участие, но ее дорогой Саму привлек ее к беседе, и тут он сказал нечто, с чем она никак не могла согласиться: тогда-то она и заговорила прямо как истинная дочь своей матери.

– В кинематографе, например. Никто же не спорит, что бенгальский кинематограф – высшего качества. Даже жюри западных фестивалей это признало, покорно вручая первый приз Сатьяджиту Раю [72]. Почему не считать произведения Бетховена лучшими среди подобных? Почему не признать, что в своем роде песенка на стихи Тагора равнозначна Девятой симфонии, Торжественной мессе или тому же трио «Эрцгерцог»?

– Возмутительная чушь! – с жаром возразил Шариф. – Твой дед, бабу, сказал бы это, чтобы потрафить англичанину; притворился бы, что восхищается немцем, умершим сто лет назад.

– Ага, но ведь мы говорим не о том, что мы любим по-настоящему, правда?! – вспылил Саму. – Мы говорим о по-настоящему великом. Большая фуга, скажем. Ею принято восхищаться, но считается, что любить ее трудно и сложно. Значит ли это, что Большой фуге можно предпочесть тривиальную популярную песенку?

Им обоим общество Саму ужасно нравилось: Шарифу не меньше, чем Долли. Они еще не прослушали половины пластинок Бетховена, как Саму объявил: уже за полночь, мне пора. Шариф проводил дорогого друга до ворот. Ночь была чудесна, и Саму сказал, что прогуляется по дороге домой. Когда Шариф вернулся в комнату, Долли все еще сидела в кресле. Он отпустил Гафура, хлопотавшего над уборкой, и снова сел.

– Значит, о джентльмене Мафуза нет и речи, – улыбнулся он. – О владельце аптеки?

– А-а! – воскликнула Долли. – Неужели моей сестре настолько нельзя доверять? Нет и речи, да. И никогда не было.

– Но, думаю, нам следует поговорить о Саму. Он отличный парень.

Шариф не без труда озвучил свое предложение. Долли едва слушала. Для нее существовал лишь один мир: тот, в котором они с Саму были вдвоем. Как плохой беллетрист, она могла вообразить исключительно родство душ и прекрасные слова, сказанные друг другу, – без единой мысли о том, где именно это будет.

Время от времени Долли всхлипывала:

– Но за это время он совсем забудет обо мне!

И в глазах ее блестели слезы.

Но старший брат был непреклонен: если Долли оставит образование ради любви, кончится тем, что она обвинит в этом своего мужа. Эта страна (Шарифу пришлось так сказать!) некогда была землей их надежд и чаяний, но теперь она, кажется, пребывает в состоянии необратимого упадка. Кто знает, когда в Дакке будет доступно нормальное образование. Диплом – или Бангладеш. А в Саму никто не сомневается.

– Он не станет ждать, – сказала Долли, сгорбившись на своем краю дивана. – Женится на другой, а мне придется довольствоваться женихом, которого нашел мне Мафуз где-то в Англии. Прошу тебя, брат…

Утром Шариф облачился в лучшую свою одежду: синий пиджак, белую сорочку и пристойный галстук в сдержанных темно-оранжевых тонах, с узором из кругов, и зашел за Самиром. Взяв рикшу, они отправились в сады крепости Лалбагх. Обошли достопримечательность семь раз. Рикша терпеливо дожидался. Клумбы парка пестрели облаками бело-розовых маленьких цветов, а в укромных уголках и нишах старинных стен красного кирпича влюбленные шептали тихие признания. Дружелюбно болтая, точно парочка пожилых джентльменов с тростями, Шариф и Самир прогуливались по парку. Шариф начал с того, что признал похвалы Самира западной традиции и высоте ее притязаний. Тот не остался в долгу и ответил: да, судить произведение искусства следует исключительно в рамках породившей его культуры. Вот, кстати, а самая лучшая рыба – какая? Индийская гильза, карп кои, пабда [73], белый окунь бхетки – выберешь тут. Или же английские палтус, камбала, макрель? Беседа началась вполне добродушно и перетекла на другие темы; купив друг другу по пакету чотпоти [74] у уличного торговца, стоявшего у железных ворот крепости, они по-приятельски уселись рядышком на стену. За последний час они превратились в безалаберных и зверски голодных школьников.