что я ей обязана едва ли не жизнью. Позже мы стали дорогими друг для друга людьми. Пришло это со временем и само по себе.

А начались наши взаимоотношения – смешно. На колонне был завхоз, сибиряк, похожий на косолапого хозяина тайги. Цельный и чистый человек. Она отличала его. Желая уберечь от этапа, спрятала на время в психкорпус. Однажды Данила не выдержал, перелез через забор, постучал в окно моей дежурки. Взгляд был затравленный, молил о сочувствии.

– Сбежал я оттуда. Хоть в петлю лезь. Тяжко.

Здоровяк чуть не плакал. Я понимала его, как крепостной крепостного, как сестра – брата.

– Что делать? – спрашивал он.

– Вернуться опять туда, – сказала я Даниле.

Утром Александра Петровна пришла ко мне в корпус грозная, с насупленными бровями. Я ждала – спросит: «Что? Приходил медведь? Жаловался?» Но мы посмотрели друг на друга, и слова не понадобились. Выглядела она провинившимся ребёнком, а ведь была в полном смысле слова личностью легендарной.

Существовал, конечно, архив, в котором хранились истории болезни психических больных. По ним можно было бы составить представление о причинах разрушения сложного мира психики. Картина была бы, несомненно, впечатляющей. Но доступа к документам не было. А легенды ходили.

Одну из самых жутких лагерных историй мне рассказала Хелла Фришер, лечившаяся у Александры Петровны и оказавшаяся косвенным свидетелем трагедии. Тотос Вартанян торговал вином в одном из погребков Армении. Проворовался. Попал на скамью подсудимых. Оттуда проследовал в лагерь. Говорят, что в подавленном состоянии он пребывал изначально. Вскоре он очутился в психкорпусе. Числился тихим помешанным.

С другим психическим больным дела обстояли иначе. У бывшего сотрудника НКВД Воинова был пунктик: «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом!» Работая на Лубянке следователем, он в глубине души мечтал о куда больших масштабах операций, чем те, которые осуществлял. Кое-что до ареста сделал. Сотворил бы ещё больше, но очутился в лагере. Многого не успел. В психкорпус попал как буйный. В больное сознание причастного к арестам функционера спроецировалась одна из самых кровавых страниц нашей истории, и в коридоре психбольницы он вывешивал приказы: «Дня такого-то… приказываю арестовать всех женщин Москвы… сослать всех жителей города туда-то… В 24 часа расстрелять таких-то» и т. д. Подписывался он: «Заместитель наркома внутренних дел СССР Воинов». Вывесив приказ, на некоторое время успокаивался, а потом замечал: выстрелов не слышно, движения нет, слёз мало. Помрачённое, но деятельное сознание требовало сатисфакции. Скрытно и тщательно он готовился действовать.

Выбрав час, когда персонал передавал друг другу дежурство, Воинов закрыл дверь в отделение и забаррикадировался. Приказ был: «Рубить всех!» Добытые Воиновым топоры должны были решить дело. «Тихий» виноторговец Тотос Вартанян был призван в исполнители. И смирный больной Тотос, обожавший главврача Малиновскую, называвший её «солнышко» и «мамочка», стал пробираться к её кабинету с группой вооружённых топорами больных. На пути к кабинету нескольким людям отрубили руки, ноги. Всё было залито кровью.

Александра Петровна находилась в этот момент на первом этаже отделения. Услышав истошные крики, она и медперсонал бросились наверх. Взломали двери, порушили баррикаду. Первые же прорвавшиеся тоже попали под топор. На вбежавшую Малиновскую с топором шёл сам Воинов. Старый санитар Михеевич в попытке защитить её бросился наперерез и был убит. Воинов занёс топор над Александрой Петровной, но она, вскинув вверх руки, зычно, требовательно крикнула: «Где приговор? Когда был суд?» Воинов остановился. Процедура суда была, видимо, вколочена в его сознание. Он смешался, помедлил.

– Судить должна тройка! – яростно наступала на него Александра Петровна. – И ты сам обязан вести суд! Я требую, чтобы суд вёл ты!

Важно было выиграть время. И всё это при кровавом хаосе. «Тройка» тут же была создана. Воинов начал судилище. Александра Петровна вступила с ним в спор, требовала не сбрасывать со счёта то, что она их лечила, назначала процедуры, хорошо относилась к ним и т. д. Учтя заслуги, «тройка» в конце концов приговорила её «к лишению пальца через топор». Она положила отставленный палец на стол. Топор отсёк его. И только тут подоспела помощь. Пожарные и охрана, выбив стекла, заработали шлангами с водой.

Александра Петровна обладала не только профессионализмом и волевым характером. Она была изобретательна. Была грандиозна. И человечна.

* * *

– Тамара Владиславовна! Проснитесь! Мне надо с вами поговорить! – будил меня кто-то.

Ещё не пробили подъём. Возле моей койки стояла Вера Петровна:

– Где мы можем посидеть? У меня очень мало времени.

Сердце заныло. «Как она очутилась здесь? Зачем?» Я наскоро оделась. Она объяснила, что привезла сюда из Урдомы родившую там заключённую, специально чтобы повидаться со мной. Теперь торопится к обратному поезду.

– Как живёте? Как похорошели! Как ваш сын? Значит, всё хорошо? Я за вас рада.

И, как всегда, напористо, прытко и без перехода:

– Надо включаться в борьбу, Тамара Владиславовна! Поверьте: я исхожу из ваших интересов. – Она протягивала мне два исписанных листка. – Читайте! Читайте! Скорее.

Почерк Филиппа. На листке написано: «Лёля! После вчерашнего свидания с тобой ни о чём не могу думать, кроме тебя…»

– Что за Лёля?

Именно этого вопроса и ждала Вера Петровна.

– Не так давно пришёл этап. Там много полячек. Среди них эта самая Лёля. Чёрт знает какая красивая, только безобразно толстая. С ней Филипп и спутался. Хищница. Зверюга. Это – не вы. Никого не уважает, никого не признаёт. Расчётливая. Холодная. Использует Филиппа в своих целях. Вы ему должны написать, должны пригрозить, что не потерпите этого. Ведь есть ребёнок. А он? Какой мерзавец!.. Только не говорите, что я вам всё рассказала.

Выполнив добровольно взятую на себя миссию, Вера Петровна уехала.

– Тут какая-то вольная рано-рано приходила посмотреть на вашего ребёнка, – сказала мне в яслях медсестра.

Мне было уже двадцать пять лет, но в визите Веры Петровны я не усмотрела большего, чем любопытство и желание рассорить нас с Филиппом.

Фатально страшась измен и обмана, я их никак не предчувствовала. Спрашивала Филиппа в письмах, может ли он быть мне другом. Он отвечал:

«Родная, близкая, любимая! Только теперь я чувствую смысл и прелесть этих слов, их особенное значение. Как это чудесно – всё я мыслю теперь неотделимо от тебя. Я не говорю теперь: „Я так думаю“, а: „Мы так думаем“. Могу ли я быть другом твоим? Так любить и не быть другом – нельзя. Но правильно ли я понял тебя? Быть другом – значит ничего-ничего не утаивать, ни мыслей своих, ни поступков. Я такой к тебе. Многое, очень многое мы ещё не успели сказать друг другу. Но мы скажем… Мы будем говорить друг другу всё, всё».

Теперь