Значит, здоров и должен жить, а умер – так слабак, туда и дорога!» Она тем не менее пеклась о яслях и проводила там много времени. Обслуга была вымуштрована железно. В яслях работали счастливые «мамки», которые могли постоянно находиться возле своих детей. За эту привилегию надо было платить беспрекословным повиновением самодурше.

От ясельного барака, в котором находился Юрик, мой рабочий отстоял метрах в ста. Когда стало тепло и детей начали выносить на улицу, я среди сотни детских плачей узнавала плач своего сына. Срывалась, бежала напрямик, пролезала через дыру в заборе – и непременно налетала на Метрякову.

– Вы что здесь делаете в неурочное время?

– Мой сын плачет!

– Скажите, «плачет»! Ну и что? Пусть плачет.

– Он сильно плачет. У него что-то болит.

– Может, и так. Перестанет болеть – перестанет плакать.

– Разрешите, я только посмотрю.

– Нет.

– Я только взгляну, пожалуйста!

Идеолога «дарвиновского» естественного отбора ничем нельзя было пронять. Проси, плачь, умоляй – не уступит. «Ребёнок сам поправится. А нет – значит…»

Как я ни старалась найти верный тон с Метряковой, ничего не получалось. Встречаясь с ней, я по-дурацки улыбалась, называла её по имени-отчеству. Было или не было за что, говорила «спасибо». Она будто не видела меня. В глубине души ты мог чувствовать себя человеком, но в этом «скопище» человеком всё равно не был. Это подтверждалось постоянно.

Во время кормления я держала сына на руках, когда вплотную ко мне подошла Метрякова и полой своего белого халата бесцеремонно мазнула меня по щеке:

– Ишь ты, не краска! А я думала – намалёванная.

Я вскочила, вскрикнула: «Вы что?» Мы стояли друг против друга: я, с ребёнком на руках, и она, обладавшая преимуществами свободного человека и начальника. Усмехаясь, она выжидала, что я скажу ещё. Заглотнув ком чёрствой горечи, я смолчала. Метрякова ненавидела «мамок». Все они были для неё неким общим числом нарушителей закона. Иногда она появлялась в часы кормления.

– Как держишь ребёнка, идиотка? А ты? Что делаешь, кретинка? Тебе шакала кормить, а не дочку! – швыряла она в лицо то одной, то другой. – Ну, ты же ублюдок, ублюдок!

И ублюдки действительно попадались. Надо иметь незаурядную фантазию, чтобы представить себе, каких разных людей здесь перемешала жизнь.

– Харей мой пацан весь в отца, – хвасталась одна уркачка. – А отец наш прораб. Здоров собой. Мужик что надо.

Во всеуслышание она объявила имя и фамилию папаши своего девятимесячного сына. И тут выяснилось, что прораб является заодно отцом двухмесячной дочки, которую здесь же кормила другая уголовница. Поначалу ситуация забавляла. Но поток словесной мерзости не мог исчерпать злобы, и они перешли к драке. Исцарапанные, окровавленные, обе доказывали: «Мужик – мой. Ты – самозванка». Распаляясь всё больше, матёрая баба схватила младенца за ножки и стала бить им соперницу по голове… Полумёртвого мальчика едва удалось спасти. Подоспевшая Метрякова кричала: «Пусть сдохнет!» И на сей раз, возможно, была права.

Я видела и слышала всё, что происходило вокруг, но существовала глубина убежища: я прижимала Юрика к груди и отключалась.

– Улыбнись мне. Засмейся, сынок!

Он смеялся. У нас с ним был собственный, бескрайний мир. Я вышивала на его кофточках и курточках солнце, зайчиков, инициалы. Сын был обаятельнее всех других детей! Были красивее, но приветливее и нежнее, чем он, – никого! «Милая моя, любимая! Родная! – писал Филипп. – Сейчас без 10 минут 6 часов утра. Я не сплю. Везде, во всём чудишься Ты. Вот солнце встаёт. Я смотрю на него из окна. И в золотистом его круге – Ты, моя дорогая… Я безумно люблю Тебя… Какая радость, что ты живёшь на свете… Напиши, что надо тебе и малютке. Твой. Твой. Твой…»

* * *

В должности начальника сангородка в Межоге состоял Родион Евгеньевич Малахов. Он был из фронтовиков. Чем-то проштрафившегося разведчика направили в войска НКВД «исправлять зэков». Эта категория начальников круто меняла весь образ жизни колонны на военный. Подъём, отбой, вывод бригад на работу, обед, сон – всё должно было выполняться по часам, по минутам. В короткой шубейке, отороченной светлым бараньим мехом, начальник мог появиться всюду: в бараке, в столовой, у вахты при разводке рабочих бригад. С хищным вырезом ноздрей, ярким орлиным взглядом, Малахов казался эталоном здоровья. Разговаривал отрывисто, жёстко. Его побаивались, но уважали. Считали справедливым.

Я ни по каким поводам с ним не сталкивалась и потому не могла понять, зачем меня к нему вызывают. В конторском кабинете под жестяным абажуром горела настольная лампа.

– Тамара Владиславовна? Проходите. Садитесь.

Оттого что он назвал меня по имени-отчеству, на сердце стало легче.

– Как вам здесь живётся?

– Хорошо.

– Работа устраивает?

– Да.

– В бараке как?

– Всё хорошо.

– Вы в каком?

– В медицинском.

– Может, перевести в конторский?

– Спасибо. Я тут привыкла.

– Выходит, вам ничего не нужно?

– Действительно ничего.

– Догадываетесь, почему об этом спрашиваю? Есть в управлении человек, которого я с давних пор знаю и очень ценю: Давид Владимирович Шварц. Он прислал письмо. Просит помочь вам.

Нетрудно было догадаться, что перед Шварцем за меня хлопотали друзья из ТЭКа, и более всех Александр Осипович.

– Так смотрите: если что-то понадобится, приходите ко мне.

Я поднялась. Малахов остановил:

– Если у вас ко мне нет просьб, так у меня к вам будет. Сумеете выучить наизусть «Девушку и смерть» Горького? И прочитать здесь со сцены? А?

– Попробую.

Поэму Горького выучила, прочла. Малахов был доволен. Зрители аплодировали, не однажды просили повторить. С бывшим разведчиком Родионом Евгеньевичем Малаховым жизнь свела меня ещё раз, в один из самых критических моментов, и если бы я послушалась этого человека, счастливее сложилась бы вся моя жизнь. Но об этом позже.

Главврача сангородка Александру Петровну Малиновскую, врача-психиатра, зэки между собой называли Екатерина Вторая. Говорили: «Она не без греха. Любит мужчин». Возможно. Не это было главным в умной и страстной Александре Петровне. На воле – заслуженный врач РСФСР, она, отсидев пять лет в Севжелдорлаге, после освобождения осталась там работать. Для меня она – одна из самых замечательных женщин, встреченных в жизни.

Полная, невысокого роста, с опущенными уголками рта, главврач всегда выглядела обиженной и насмешливо-огорчённой. Психкорпус СЖДЛ был творением её рук. В него помещали и вольных, и заключённых-душевнобольных.

Когда я собиралась в Межог, Александр Осипович написал ей письмо, в котором просил взять меня под опеку. Но сказал: «Женщин она не жалует. Не знаю, как отнесётся к тебе. Боюсь, невзлюбит. Человек же она всё равно редкий». Письмо я ей передавать не стала. «Женоненавистница» же не просто проявила ко мне благосклонность, а так много сделала,