Тщательно причёсывалась. Надевала бумазейное платье, присланное Филиппом. Садилась с иголкой за шитьё раскроенных распашонок. Дорожила одобрением женщин в бараке: «Молодец. Красиво ходишь». Днём барак пустел. Все уходили на работу. Оставались спящие после ночного дежурства медсёстры и дневальная, которой я помогала растапливать печь, чтобы барак поскорее нагрелся.

Мысли и чувства были до крайности обострены. Я думала не про лагерь, а про жизнь и смерть. С некоторых пор стало казаться, что я при родах умру. Была будто «не в фокусе» жизненных сил. А как переместиться, чтобы попасть в надлежащую точку, не знала. Зацепкой была мысль о Филиппе: «Он не допустит. Он не даст мне умереть».

В письмах я, однако, делилась своими ощущениями не с ним, а с Александром Осиповичем. Филипп написал бы мне: «Это издержки нормального, обычного состояния в твоём положении». Александр же Осипович понимал даже то, что было едва уловимо. Описывая аналогичную ситуацию с женой своего брата, он успокаивал меня. Возвращался к этой теме и позже: «Помнишь, как перед родами в Межоге ты была уверена, что будет плохо? И я тогда мучился страшно, потому что ничего в себе не мог найти такого, что могло бы сбить страх и у тебя, и у меня. Тогда я рассказывал тебе о жене брата, которая была чем-то вроде медиума в быту. Она всех поражала умением предвидеть. Даже такие мелочи, как срок прибытия или содержание какого-то письма. И все, конечно, не могли не мучиться только потому, что это – она с её непостижимым даром. А потом всё обошлось. И это было удивительно и неожиданно. Я тебе об этом писал. Так вот, тут я тогда покривил душой. Тут обманул. Обошлось-то обошлось, но она почти не выдержала. Несколько самых знаменитых врачей еле спасли её, и 5–6 дней было страшно и безнадёжно».

Неожиданно перед родами у меня на колонне появилась привязанность. Я подружилась с приехавшей в Межог рожать Серафимой Иосифовной Рудовой. Она была старше меня, но восприятие жизни и мира было у неё редкостно молодым и радостным. Готовясь к рождению ребёнка, она пребывала в столь экстатическом состоянии, что вся лучилась. Человека, с которым она встретилась в лагере (на воле – талантливым физиком М. Корецом), Симочка преданно любила. Должна сказать, что за всю жизнь не знала лучшей семьи – из тех, что произошли отсюда.

Думаю, радость, с которой Серафима Иосифовна ожидала ребёнка, впитала их необыкновенная дочь – Наташа. Яркий, талантливый человек, она сама затем стала прекрасной женой и матерью. Симочка должна была рожать позже меня, но Наташа появилась на свет – раньше. Сима буквально дышала на ребёнка, отогревая девочку любовью.

Я же всё ещё «ходила». С неизбывной иронией Александр Осипович не преминул по этому поводу высказаться:

И неестественно и странно:

Родишь ли ты в конце концов?

И одного ли великана

Иль только пару близнецов?

А вдруг, и это может статься,

Носить ты будешь целый год?

И не желаешь опростаться

Во избежание хлопот?

Седьмого декабря женщины в бараке уловили беспокойство в моих прохаживаниях вокруг печки, напутствовали меня: «С Богом!» – и проводили в лазарет. Там подтвердили ранее сказанное: «Не нравитесь! По всему видно, сказалась работа в наклон». Чувствовала я себя скверно. На третий или четвёртый день состояние ухудшилось. Я видела: врачи растеряны, спорят. Сцепив зубы, я терпела, мучилась. Кто-то наклонился ко мне:

– Филипп Яковлевич волнуется. Звонит по селектору каждый час.

Расслышала и другие слова:

– Кесарево сечение…

Потеряв представление о времени, о достоверности происходящего, куда-то отплывала. Мука и боль выцарапывали назад. Не оставляло постороннее удивление: «Почему же мне ничем не помогают? Чего ждут? Ведь я умираю…» Суматоха. И снова заминка. Хотели, видно, сохранить и меня, и ребёнка. Боялись ударить лицом в грязь перед вольным коллегой. Престиж был важнее, чем я. Потом раздался низкий возмущённый голос зашедшей сюда начальницы сангородка Малиновской:

– Вы что, с ума сошли? Не видите, что мы её теряем? Немедленно кладите её на стол. Кесарево!!!

И почти тут же чей-то облегчённый возглас:

– Приехал! Приехал! Скорее, Филипп Яковлевич, скорее!

Едва доверяя глазам, я увидела над собой сосредоточенное лицо Филиппа, услышала его энергичный приказ персоналу: «Шприц с питуитрином! Мелкими порциями хинин. Ещё шприц».

– Сейчас! Сейчас всё будет хорошо! Ты меня слышишь? Постарайся делать всё, что я буду говорить. Понимаешь? Слышишь? – спрашивал он меня.

Я его очень ждала. Верила, что приедет. Он приехал. Я – дотянула. Но какая беспредельность в боли! Теперь командовал он один, приподнимал мне голову, давал что-то пить. Опять уколы. Снова его шёпот: «Сейчас всё будет хорошо».

…Я родила сына.

У меня сын. Я жива. Филипп рядом. Каким-то образом я многое контролирую: Филипп держит ребёнка на руках. Его торопят: «Пора, Филипп Яковлевич. Может кто-то нагрянуть. Спасибо. Всё. Уходите…»

Скатываясь с кручи, проваливаясь в черноту, выныривая оттуда, ещё увидела: Филипп стоит в углу операционной, плачет. И если бы я имела силы выговорить словами глубокое чувство, охватившее меня, это был бы крик-мольба: «Не смей уходить от меня сейчас! Ни за что не смей! Будь рядом! Хотя бы однажды побудь сколько нужно, только так люди становятся близкими». Но оставаться ему, вольному человеку, возле заключённой, в чужой зоне было нельзя. Я это понимала.

Меня поместили в крошечную каморку, стены которой были выкрашены в розовый цвет. Я осталась одна. Всё отступило. В ту же ночь мне приснился похожий на явь сон: здесь же, в Межоге, при данных именно обстоятельствах открылась дверь и, пошатываясь, вошёл Эрик. Очень несчастный. И только одна я знала, как ему тяжело. Он опустился у постели на колени, уткнулся лицом. Он горевал так сильно, что я не могла этого вынести. Внутри всё разрывалось: «Я перед тобой виновата, Эрик. Хороший ты или плохой – это твоё дело, но всё равно почему-то виновата. Может, не совсем перед тобой, перед собой больше? Не знаю. Не плачь, бога ради. Отпусти меня. У меня отныне другая жизнь». Проснувшись, долго не могла справиться со смятением. Так я в ту ночь простилась с Эриком насовсем. Наступал удивительный день, удивительная, как я считала, жизнь. Я ждала, когда мне принесут сына.

Филипп из-за зоны писал: «Счастлив! Благодарю! На всю жизнь – твой, ваш. Назови сына Юрием. Да хранит вас обоих моя любовь!» Платон Романович умолял назвать будущего крестника Серёжей. Значит – Юрий… Сына записали на мою фамилию. Отчество – Филиппович. В графе «отец» – прочерк.

Поскольку роды