Прыгая через ступеньки и стряхивая воду на пятнисто-белый мрамор пола, я взбежал на свой этаж. Лизы в квартире не оказалось.

Я снял промокшие ботинки и одежду, очистил и промыл дезинфицирующим средством раны на лице, а затем встал под холодный душ, тугие струи которого обрушились на меня, как Божья кара на грешника.

К моменту появления Лизы я уже покончил с мытьем, вытерся, надел все сухое и занимался приготовлением кофе.

– Лин! Где тебя черти носили! Ты в порядке? О боже, дай мне осмотреть твое лицо.

– Все нормально. А ты сама как? Здесь было спокойно?

– Ты, наверно, гордишься собой?

– Что?

Она толкнула меня в грудь обеими руками, а потом запустила в меня металлической вазой, схватив ее со столика. Я увернулся, и ваза врезалась в стеллаж, с которого на пол посыпались всякие безделушки.

– Снова явился домой весь избитый!

– Я…

– Снова разборки на улицах! Да когда же ты, наконец, повзрослеешь?

– Я не…

– Стреляешь по людям в «Леопольде»! Ты что, совсем уже офонарел?

– Я не стрелял…

– Лазишь по горам вместе с Карлой!

– А-а, так вот из-за чего весь этот сыр-бор.

– Конечно из-за этого! – крикнула она и запустила в стеллаж массивной пепельницей, после чего вдруг разрыдалась, а потом столь же внезапно прекратила рыдать и села на диван, сложив руки на коленях. – Все, я уже успокоилась, – сообщила она.

– О’кей…

– Я спокойна.

– О’кей.

– Дело вовсе не в тебе.

– Согласен.

– Я серьезно.

– Лиза, я и понятия не имел, что она окажется там. Но раз уж ты упомянула Карлу, есть кое-что…

– Ох, Лин! – вскричала она, глядя на упавшие со стеллажа предметы. – Взгляни, что с твоей саблей! Я этого не хотела, прости.

В числе вещей, поврежденных ее бомбардировкой, оказалась и сабля Кадербхая – та самая, что досталась мне по завещанию, хотя должна была принадлежать Тарику, его племяннику и наследнику. Сабля была сломана: рукоять отлетела от клинка и распалась на две части, которые валялись на полу рядом с ножнами.

Я поднял обломки, удивляясь странной хрупкости оружия, прошедшего через битвы с британцами во время англо-афганских войн.

– Ты сможешь ее починить? – озабоченно спросила Лиза.

– Займусь этим после возвращения, – сказал я, убирая обломки в шкаф. – Завтра я уезжаю в Шри-Ланку, Лиза.

– Лин… нет!

И я снова отправился в ванную под успокоительно-прохладный душ. Лиза приняла душ сразу после меня, пока я обтирался. Я меж тем осмотрел себя в зеркале и залепил пластырем жутковатую ссадину на щеке, оставленную свинчаткой Конкэннона.

Лиза меж тем говорила без умолку: предупреждала об опасностях, связанных с поездкой в Шри-Ланку, пересказывала последние известия о тамошних ужасах (почерпнутые из газеты Ранджита), объясняла, что мне нет нужды это делать и что я ничего не должен Компании Санджая – ничего, ничего, ничего…

Когда она умолкла, я перехватил инициативу и, в свою очередь, попросил ее на время покинуть Бомбей, а потом рассказал, ничего не утаив, о стычке в «Леопольде». Напоследок предупредил, что эта проблема сама собой не уладится, пока я не приду к какому-то соглашению с Конкэнноном.

– Да уж, нагнал ты жути, – сказала она. – Теперь снова моя очередь?

Я полулежал на постели, привалившись спиной к подушкам. Она стояла у дверного косяка, скрестив руки на груди.

– О’кей, Лиза, твоя очередь.

– Раз уж я не могу отговорить тебя от поездки, самое время обсудить другие вещи.

– Вообще-то…

– Все женщины любопытны, – продолжила она. – Кому, как не писателю, это знать.

– И о чем любопытствуют женщины?

– Обо всем, – сказала она, ложась рядом и кладя руку на мое бедро. – Например, обо всем, что ты мне никогда не рассказываешь. О чем ты не рассказываешь ни одной женщине.

Я нахмурился.

– Вот смотри, – продолжила она. – Говорят, что женщины эмоциональны, а мужчины рациональны. Чушь это все. Если бы вы смогли взглянуть на собственные поступки с нашей точки зрения, вы бы ни за что не назвали их рациональными.

– Допустим.

– А вот женщины на самом деле вполне рациональны. Им нужна определенность. Им нужен прямой ответ на прямой вопрос. Типа ты за или ты против? Женщины хотят знать наверняка. Недомолвки говорят о недостатке смелости, а женщины любят смелых и откровенных мужчин. Тех, кого можно читать, как открытую книгу, извини за литературную метафору.

– Извинение принято. А теперь скажи прямо и откровенно: о чем идет речь?

– О Карле, разумеется.

– Так ведь я и пытаюсь рассказать…

– О тебе и Карле, – подхватила она. – О Карле и тебе. О том, что было на той горе и под горой. Я все понимаю. И не собираюсь истерить по этому поводу.

В этот миг я понял совершенно отчетливо, что между нами все кончено: две очень разные личности, два образа жизни, два мировоззрения все больше отдалялись друг от друга в круговороте бытия, ощущая только фантомные прикосновения там, где прежде был живой контакт.

– Я не могу от этого избавиться, Лиза, – сказал я. – Дело не в Карле, а во мне самом, и я…

– Мы с Карлой пришли к пониманию на твой счет, – быстро сказала она.

– К пониманию?

– Да, когда мы с ней встречались в «Каяни». До тебя так и не дошло?

Вспомнилась фраза Фейнмана[62]: «Если вам кажется, что вы понимаете квантовую теорию, то вы не понимаете квантовую теорию». То же самое я мог сказать о разговоре с Лизой.

– Ты можешь пояснить?

– Сейчас речь не о ней и не о тебе. Сейчас речь обо мне.

– Так ведь я к этому и веду.

– Ничего подобного. Ты говорил о себе и о Карле. Отлично. Вопросов нет. Но это в первую очередь касается меня.

– Что… это?

– Этот разговор.

– Но разве не я его начал?

– Нет, его начала я, – решительно заявила Лиза.

– А где был я, когда ты его начинала?

– Суть вот в чем: ты не можешь одновременно любить двух женщин, Лин. То есть по-настоящему любить. Такое никому не под силу – ни ей, ни тебе, никому. Я это поняла, наконец-то поняла. Какой бы ни выглядела такая попытка – печальной, романтичной, нелепой, пугающей или прекрасной, – она обречена. Но сейчас речь не о Карле и не о тебе. Речь обо мне. Теперь мой выход на сцену, Лин.