пришейте, майор, — ответил генерал.

И это еще не убедило полковника, думал, что подобрел генерал оттого, что утолил жажду: сам водил танк, сам произвел несколько выстрелов по мишеням…

В конце концов полковник понял, какая находка для него Гапич. Понял, а полюбить не полюбил. Ему всегда было легче с обычными, в чем-то похожими на него самого офицерами, даже с теми, кто подражал ему. Форма, субординация, должность и высокое звание страховали его от неуместных замечаний, панибратства, гарантировали ему уважение в любом случае.

И вот сейчас Гапич мог спасти положение. Его рота занималась на полигоне. Полковник мог приказать только Гапичу. Потому что уже имел приказ сам: не трогать боевых машин. Сидеть тихо. Но рота Гапича играла сейчас роль учебной. И этим «но» он и решил воспользоваться. А когда позднее речь зайдет об этом — все будет выглядеть пристойно. «Так и решим», — подумал полковник. Решение он принял, вернее, нашел его, эта решение. Еще ничего не было сделано, но полковник сознавал: Гапич не подведет. Что он будет думать о нем, о своем командире, — это его дело, но решение нашлось…

— Вы на своей машине поедете за мной. Не отставать! Если плохо водите — бросьте машину здесь.

— Нет, — сказал Сидоренко, — мы не отстанем. Только, ради бога, скорей, скорей, полковник! Может быть, еще успеем!

Такой гонки Коршак еще не переживал: вдрызг исхлестанный танковыми гусеницами проселок мотал две их машины вверх и вниз, из стороны в сторону. Шедшая впереди машина то взлетала так, что в ветровое стекло «уазика» виделись только ее задние колеса, то она оказывалась где-то внизу. И мгновение спустя туда же несло машину Сидоренко и Коршака. То на вираже было видно, как полковничья машина ползет боком, бешено вращая колесами. Это напоминало Коршаку море и шторм… Волна поднимет соседний траулер так высоко вверх, что видны лишь кончики мачт да вхолостую вращающийся винт, а несколько секунд спустя — и ты уже взлетаешь в поднебесье, цепенеют ноги, кажется, что само небо непомерной тяжестью ложится на плечи. А потом — вниз, как в пропасть… Военные впереди тоже не берегли машину: там водитель-солдат как придавил педаль газа до полика, так и не отпускал ее ни на миллиметр.

Уже рассвело. За темной неподвижной тайгой вставало солнце. Но его не было видно, оно лишь ощущалось, и не столько светом, сколько теплом сквозь стекла. И то, что можно было принять за предрассветную мглу, на самом деле оказывалось дымом. Запаха гари никто уже не чувствовал — привыкли к нему. Дым — легкий, пронзительный какой-то — царствовал, парил, присутствовал здесь во всем.

И еще — безлюдье. Хотя неверное это понятие для тайги — безлюдье. На то она и тайга, чтобы только казаться безлюдной. Но сейчас не было в ней ни единого движения: темно-зеленые, почти черные деревья были неподвижны до безжизненности, ни птиц над их острыми кронами, ни светлой тени. Только дорога, исхлестанная, как будто двумя гигантскими плечами, танковыми гусеницами. Одна она только и выдавала присутствие здесь человека. А может быть, даже наоборот: именно военная дорога особенно угнетающе действовала на воображение. Словно рядом война, словно только что откатились последние части, и кожей спины, затылком чувствуешь приближение нашествия: мгновение — и покатится тяжелый гул чужой жизни, чужой, злой воли.

Смертельно хотелось остановить автомобиль, выйти на обочину и постоять в тишине и одиночестве — очень уж реальным было ощущение затерянности и ненужности всего того, что они делали сейчас.

И вспомнилось Коршаку давнее-давнее. Он был совсем маленьким. И был рассвет — такой же долгий и тревожный. И почти по такой же безлюдной и опасной дороге его везли куда-то в тесной кабине автомобиля. Всю ночь за тонкой сталью кабины горестно хлюпала грязь под колесами, и в окошко заглядывал такой же строгий, военный лес. А в кабине пахло травой и речной водой, потому что у речной воды свой особенный, неповторимый и незабываемый запах. А пахло так потому, что в машине по бокам не было стекол и ветер свободно заполнял все тесное пространство кабины. И, наверное, уже начинался рассвет; тогда Коршак не мог понять, какое время суток окружало его, словно жизнь остановилась в одно мгновение и мгновение это было бесконечно долгим. Темный лес печатал свои строгие острые вершины на слабо светящемся небе. А машина шла и шла, и Коршаку — тогда очень маленькому — казалось, что он сам ведет эту машину по бесконечно узкой дороге. И это казалось ему еще и потому, что в кабине было темно, темны были и приборы, и заднего сиденья не было видно лица водителя, только изредка чудилось, что кто-то есть рядом — с левой стороны кабины веяло родным человеческим теплом. Там сидел отец.

Чуть окрепло все еще низкое солнце, и стало видно, как невесомо реют оборванные автомобилем полковника и острым хлыстом антенны струи синего дыма.

А потом появились звери, они перебегали черную полосу разбитой танками дороги — то тут, то там — мелкие вначале, прижимаясь от страха к самой земле. Потом сильными скачками перед самым капотом УАЗа пронеслась рысь: Коршак успел увидеть метелочки на кончиках ее острых ушей и хвост, нервно вытянутый и чуть подломленный в последнем суставе — перед самой пушистой кисточкой. Потом редкой стайкой стриганули олени. Рискуя вывалиться из кабины, Коршак открыл дверцу и оглянулся назад: звери, видимо, ждали, когда напряженно воющие машины пройдут. И кидались через опасное для них и непривычно открытое пространство дороги.

От всего этого у Коршака мороз шел по коже. Он закрыл дверцу и покосился на Сидоренко. Но тот сидел неподвижно, твердо держа темные короткопалые руки на руле.

— Звери пошли, — напрягая голос, чтобы одолеть рев двигателя, сказал Коршак. Сидоренко кивнул — молча, не поворачиваясь. И спустя несколько мгновений ответил:

— Можем не успеть. Раз побежали — огонь близко.

Они не знали, что со свистом раскачивающаяся антенна на машине полковника не бездействовала, что все это время, пока они рвались по проселку, полковник говорил с Гапичем. И тот сейчас вел свою роту на предельно возможной для нее скорости к месту, где ему назначена была встреча, и что Гапич, еще ничего не зная из того, что уготовил ему полковник, все же насторожился. Он был собран и сосредоточен. И голос его, когда он обращался к командирам своих машин, звучал совсем не так, как всего час назад.

Гапич и его офицеры приучали новых механиков-водителей, недавно пришедших на смену тем, кого они уже научили и кто уже отслужил свое, преодолевать рвы, залитые водой, взбираться на склоны с большой даже