— Мы несем большие потери… — говорили ему. — Русские сражаются круче бешеных зверей.

Что ж, раненый зверь намного опаснее обыкновенного, и это Лантань понимал. Если русские решили не сдаваться, они будут сражаться с удвоенной силой. Он снова посылал своих воинов на стены. Их все так же встречали огнем и кипящей смолой. Оттого воздух вокруг был тяжелым, смолистым, будто где-то рядом смолили свиней.

Алексей Ларионович занял место на Батарейке — господствующем над берегом холме, откуда изредка била по наседающему врагу пушка Кирея Ермакова. Рядом с ним — десятник Матвей Кафтанов и его люди, которым приходилось где огнем, где саблей отражать атаки маньчжуров, пытавшихся захватить Батарейку.

— Кирей! Слышь меня? Давай-ка вдарь по лодкам! Вон как их пушки-то бьют с реки. Заткни им пасть!.. — велел пушкарю Толбузин.

Кирей Ермаков, оборонявший острог своей пятифунтовой пушкой со стороны реки, расправил смоляные усы и прицелился. В следующую минуту картечь с шипением разлетелась по воде.

— Молодец! — похвалил пушкаря воевода, увидев, как на одной из лодок заряд повалил всю команду. — Давай, сыпь по второй! Васька! Где ты? — позвал он своего холопа Ваську Чуприхина, которого привез с собою из Нерчинска. — Сгоняй-ка к Погодину! Пусть разворачивает орудие. На его краю там поспокойнее, а с севера, видишь, как эти тараканы лезут. Пусть ударит по ним шрапнелью.

Командование Ильи Погодина находилось в западной части крепости, куда и отправился Васька.

Проводив его, воевода решил оглядеться, оценить обстановку. Все было, как и прежде. Маньчжуры, поставив лестницы, продолжали карабкаться на стены, встречая отчаянное сопротивление русских.

«Хорошо дерутся! — мысленно похвалил Толбузин казаков. — Но и пашенные молодцы. Сабель у них нет, так они врага вилами да палками. Вон как орудуют — хорошо поглядеть! Если выстоим — всех награжу. Ей-богу, награжу!»

В этот момент он услышал за спиной чей-то громкий призывный клич:

— Казаки! Выручай!

Это был голос Федора Опарина. Попав во вражеское кольцо, он отчаянно отбивался от наседавших на него басурманов. В былые времена он мог один управиться с ними, но теперь уже не те годы.

— Держись, Федор! — крикнул ему Толбузин. — Я сейчас, сейчас…

Ястребом налетел он на врага и дрался отчаянно, пока не подоспела подмога.

— Петька, сынок! — с размаху срезав очередного маньчжура саблей и сбросив бездыханное тело со стены, закричал Федор. Пот хлестал с него ручьем, а светлая исподняя рубаха густо залилась кровью.

— Здесь я, папа, здесь! — отозвался старший сын, вместе с товарищами сдерживавший натиск маньчжуров на северной стороне крепостной стены.

— Как ты там? Хорошо ли бьешь врага нашего?

— Хорошо, папа, хорошо!

— Смотри у меня! Не посрами род наш опаринский.

— Будь спокоен, папа, не посрамлю! — ударив саблей наотмашь одного басурманина и подставив ножку другому, протрубил Петр.

— Помни: за мать свою бьешься, за русскую землю…

— Помню я, тятя, все помню! — сбрасывая очередного маньчжура с крепостной стены, крикнул ему Петр.

Федор уже искал глазами младшего сына. Вот он — совсем близко от него. Диким зверем мечется по крепостной стене и точными сабельными ударами разит врага. Клобук слетел с его косматой головы, а длинная ряса послушника мешала его движениям, но тому все равно. «Вот тебе и монах!» — удивился отец, глядя на то, как его сын расправляется с басурманами.

— Тимоха! Не устала ли рука твоя бить врага?

— Нет, папа, не устала! — отозвался младший сын.

— Хватит ли у тебя силенок до конца боя?

— Хватит, папа!

— Тогда держись! Будь осторожен! Я за вас, чертей, перед матерью в ответе!

Рядом с Тимохой, подобрав рясу, лихо махал кривым турецким ятаганом Михай. Он настолько шустр и стремителен, что маньчжурам никак не добраться до него. Сделав ложный маневр, он вдруг резко нырял под вражеский меч и тут же убивал неприятеля клинком, после чего начинал искать новую жертву.

Рев вокруг стоит такой, будто это шторм на море разыгрался.

— Ляксей Ларионыч, жив ли?! — закричал Федор, бросаясь в самое пекло боя.

— Живой я, Федя, живой! Мне надо еще тебя в Москву снарядить. Забыл? — ответил ему воевода.

— Как такое забудешь? — усмехнулся казак, ударом клинка повалив наземь бросившегося на него маньчжура. — Дай бог, доживем. Вы, мои верные товарищи? Ты, Васюк?

— Живой! — крикнул тот.

— Ты, Гридя?

— Что со мной сделается?

— Ты жив, Иван Конокрад?

— Еще и тебя переживу!

— Фома?

— Тут я, живой!

— Как Семен?

— Да цел я, цел!

— Братья Романовские?

— Мы живы! — за обоих ответил Григорий.

— Карп?

— Живой!..

— Ты, мой зять? Жив?

— Жив, Федор Петрович! — ответил ему Мишка Ворон.

— Тогда все в порядке… И-их! — взмахнул он саблей. — Разбейся, кувшин, пролейся вода, пропади, моя беда!

4

Маньчжуры применили большие луки — стрелы, выпущенные из малых, не долетали до цели, как и ружейная картечь, поэтому тяжелые срезни беспрерывно жужжали над головой, словно пчелы.

Вокруг стонали раненые, над которыми колдовали пришедшие на помощь мужьям и братьям казачки. Раны пытались лечить травами, а боль снимали азиатской водкой, заливая ее в рот раненым. Больше всех постарался беглый азиат Ян Лун, лечивший раны смесью опия и мандрагоры, как это делали древние азиатские врачеватели. Тут же нашлось дело и для молодых иноков, которые старательно рвали на лоскуты тряпье, и ими женщины потом перевязывали увечным раны…

…Саньке тоже нашлось дело. Вместе с монастырскими бабами она поддерживала огонь в кострах, на которых варилась смола.

— Хитрая и быстрая! Вон сколько за раз хворосту-то принесла, — похвалил ее кто-то из женщин.

— Не верю я ей, — сказала другая. — Дай ей волю — тут же к своим сбежит.

— Да нет, говорят, она по уши влюблена в своего казака. Разве ж убежит? — прозвучал другой голос.

— Ты про кого, про Опарина?

— Про него, а про кого ж еще?

— Нужен ли ей этот старый хрыч? Сама-то еще молодая.

— Молодая, но куда денешься? Для нее неволя, видимо, уже навсегда.

— Если не сбежит, — заметила какая-то женщина. — Если сбежит, так еще чего-нибудь утащит…

Санька слышала эти речи, и в ней потихоньку рождалась обида. На кого, она и сама не знала.