Представляет ли он, кто мог желать смерти Рэймонду Синклеру?

Петерфи явно не хотел обвинить кого-либо напрямую. Естественно, мы должны были это понять. Это может быть кто-то, с кем Рэй работал в прошлом, или кто-то, кого он оскорбил. Рэй считал большинство представителей человечества круглыми идиотами. Пожалуй, нам стоит расследовать дело о снятии запрета для брата Рэя.

— Для Эдварда Синклера? — спросил Вальпредо. — Что за история?

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы ее услышали от кого-либо другого. Может, вы знаете, что Эдвард Синклер был лишен права иметь детей ввиду наследственного порока сердца. У его внука он тоже есть. Вот и возник вопрос, сам ли Эдвард сделал работу, которая позволила ему получить разрешение.

— Но ведь это было сорок-пятьдесят лет назад. Как это могло сейчас вылиться в убийство?

Петерфи терпеливо объяснил:

— Эдвард получил разрешение иметь ребенка за заслуги, согласно Законам о деторождении. Сейчас у него уже два внука. А вдруг это дело решат пересмотреть? Тогда его внуки утратят право иметь детей. Они станут незаконнорожденными. Даже могут лишиться права наследования.

Вальпредо кивал:

— Да, да. Хорошо, мы все это проверим.

Я заметил:

— Вы и сами не так давно подавали прошение о снятии запрета. Полагаю, что ваш… э-э…

— Да, у меня диабет. Это вовсе не влияет на мою жизнь. Знаете ли вы, как долго для борьбы с диабетом используется инсулин? Почти двести лет! Ну и что, если я диабетик? Или ими будут мои дети? — Он гневно уставился на нас, но не получил ответа. — Однако Закон о деторождении запрещает мне иметь детей. А знаете ли вы, что от меня ушла жена из-за отказа в снятии запрета? А ведь я имею заслуги. Моя работа о плазменных потоках в солнечной фотосфере… Хотя ладно, что ж я буду читать вам лекцию? Но моя работа позволяет предсказывать картину протонных бурь вблизи любой звезды класса G[26]. Все колониальные миры передо мной в долгу!

Мне подумалось, что это преувеличение. Протонные бури в основном влияют на горные разработки среди астероидов.

— А почему вы не переехали жить в Пояс? — спросил я. — Вас бы вознаградили по достоинству. И там нет Закона о деторождении.

— Вне Земли я заболеваю. Дело в биоритмах; к диабету это не имеет отношения. От нарушений биоритмов страдает половина человечества.

Мне стало его жаль.

— Вы все еще можете получить разрешение. За работу над безынерциальным приводом. Не вернет ли это вам жену?

— Не знаю… Сомневаюсь. Два года миновало. И вообще, никогда не угадаешь, на чью сторону склонится Коллегия. В тот раз я тоже полагал, что получу разрешение.

— Вы не будете против того, чтобы я осмотрел ваши руки?

Он уставился на меня:

— Что-что?

— Я хотел бы осмотреть ваши руки.

— Очень странная просьба. Зачем?

— Весьма вероятно, что убийца Синклера вчера повредил себе руку. Я хотел бы напомнить вам, что действую в качестве сотрудника полиции ООН. Если вы пострадали от косвенных эффектов межзвездного двигателя, который мог использоваться для колонизации планет, и скрываете улики в деле… — Я умолк, потому что Петерфи встал и начал стягивать рубашку.

Выглядел он невесело, но хорошо держался. Руки на вид были в полном порядке. Я провел по ним ладонями, согнул в локтях и запястьях, ощупал суставы. А воображаемыми пальцами провел по костям под плотью.

В трех дюймах ниже плечевого сустава кость выглядела узловатой. Я прощупал мышцы и сухожилия…

— Ваша правая рука трансплантирована, — сказал я. — Это произошло, должно быть, полгода назад.

Он раздраженно мотнул головой.

— Знаете ли, такие же шрамы появились бы оттого, что мне пришили мою же собственную руку.

— Так вот что произошло?

Гнев сделал его речь более четкой.

— Да. Я проводил эксперимент. Произошел взрыв. Руку почти оторвало. Я наложил жгут и забрался в автоврач, прежде чем потерял сознание.

— Можете доказать?

— Сомневаюсь. Я никому не рассказывал об этом происшествии, а записей автоврач не ведет. Полагаю, это вы должны что-то доказывать.

— Угу.

Петерфи натянул рубашку:

— С этим вопросом все? Я глубоко сожалею о смерти Рэя Синклера, но не вижу ее взаимосвязи с моей собственной глупостью шестимесячной давности.

Я тоже не видел. Мы ушли.

И снова в машину. Было семнадцать двадцать; на пути к местожительству Полины Уртиель мы успели бы подзакусить.

— Думаю, это трансплантат, — сказал я Вальпредо. — И Петерфи не хочет в этом признаваться. Должно быть, он обращался к органлеггеру.

— Зачем бы ему так поступать? Получить из общественных банков органов руку несложно.

Я обмозговал это:

— Вы правы. Но при нормальной пересадке останется запись. Что ж, это могло произойти и так, как он сказал.

— Н-да.

— А как вам такая идея? Он проводил какой-то неразрешенный эксперимент. Что-то могущее нанести вред городу. Или даже какие-то опыты с излучением. Он получил радиационный ожог руки. Если бы обратился в общественные банки органов, его бы арестовали.

— Тоже подходит. А мы сможем это доказать?

— Не знаю. Хотелось бы. Он вывел бы нас на тех, с кем имел дело. Покопаемся. Глядишь, и выясним, чем он занимался полгода назад.

Полина Уртиель открыла дверь в ту же секунду, как мы позвонили.

— Привет! Я сама только что вошла. Хотите что-нибудь выпить?

Мы отказались. Она провела нас в небольшую квартирку, где немалая часть мебели складывалась и уходила в потолок. В настоящий момент имелись диван и кофейный столик; прочее существовало в виде контуров на потолке. От вида за пейзажным окном кружилась голова. Уртиель жила у верхушки Иглы Линдстеттера, на триста этажей выше мужа.

Она обладала высокой и изящной фигурой. Черты ее лица для мужчины выглядели бы женственными; женщина же сочла бы их мужественными. Высокая грудь — то ли из плоти, то ли из пластика — в любом случае была пересажена хирургически.

Закончив смешивать для себя изрядную порцию коктейля, Уртиель присоединилась к нам на диване. Начались вопросы.

Представляет ли она, кто мог желать смерти Рэймонду Синклеру?

— Не очень. А как он умер?

— Кто-то проломил ему череп кочергой, — ответил Вальпредо.

Раз он решил не упоминать генератор, я тоже не буду.