Герр Яхманн стоял со склоненной головой в дальнем конце, в то время как доктор Джоаккини умелым движением развел сжатые губы Канта и влил ему в рот какую-то темно-зеленую жидкость. Я сделал шаг по направлению к узкой кровати. Доктор бросил взгляд через плечо, кивнул мне и вновь полностью переключился на своего пациента.

Несколько минут прошли в полном молчании, затем с уст врача сорвался возглас:

— Герр профессор!

Кант открыл глаза и пристально уставился на меня.

Врач приложил ухо к груди философа и стал вслушиваться в слабое биение его сердца. Придвинувшись ближе к открытому рту Канта, он внезапно поднял на меня озадаченный взгляд.

— Профессор Кант желает побеседовать с вами, — прошептал он, затем поднес к глазам часы и начал считать пульс умирающего. — Поторопитесь, сударь. Силы очень быстро оставляют его.

Я подошел ближе и склонился над кроватью. Жутким спазмом меня сковал ужас. Мне пришлось приложить невероятное усилие, чтобы сдержать эмоции, когда глаза философа вновь закрылись, словно ставни. Мне показалось, что он ускользает за пределы возможностей физического общения.

— Это я, сударь, Ханно Стиффениис, — выдохнул я в ухо профессора.

Веки Канта лишь слегка вздрогнули, лицо его оставалось маской приближающейся смерти, на высоком лбу поблескивала пленка пота.

— Сколько времени он находится в таком состоянии? — прошептал я.

— Уже очень долго, — ответил врач.

Я вновь повернулся к постели. Дыхание Канта сделалось ровнее, хотя его бледное узкое лицо, казалось, еще дальше вошло в углубление между плечами.

— Профессор Кант, — позвал я немного громче, чем раньше.

Голубые глаза Канта внезапно широко раскрылись, и зрачки сдвинулись в мою сторону. Из-за близости смерти они сделались еще бледнее и прозрачнее, чем обычно. Губы вдруг широко раздвинулись, затем снова закрылись.

— Позовите его еще раз, — настаивал Джоаккини.

— Профессор Кант, поговорите со мной, — взмолился я, приблизив ухо к самым губам профессора, так что мгновенно ощутил сладковатый запах распада, знаменующий приближение смерти. Я не отшатнулся от него. Я вдохнул его, словно это был чистейший горный воздух. И мою жаждущую душу охватил бешеный мистический экстаз. Иммануил Кант пребывал в предсмертной агонии, и его последним желанием в земной жизни было желание побеседовать со мной.

Я коснулся ухом его губ. Я почувствовал, как они вздрогнули от моего прикосновения.

— Слишком поздно… — произнес Кант глухим, сдавленным голосом. Ему уже явно не хватало дыхания.

— Сударь? — прошептал я, сглотнув. Во рту у меня пересохло, и язык едва шевелился.

На устах Канта появился отдаленный намек на улыбку, словно легкое облачко на голубом летнем небе.

— Убийца еще не схвачен, — начал я и тут же пожалел о своих словах.

С невероятной силой в столь хрупком и ослабевшем теле Кант медленно покачал головой из стороны в сторону, не отрываясь глядя мне прямо в глаза.

— Но он будет остановлен! — добавил я.

Перед моим мысленным взором предстал призрак трупа из подземного склепа, словно вызванный моими словами. Мне хотелось успокоить профессора Канта, заверить его, что все в порядке, что убийца побежден и что карающая длань Господа нашла преступника, который уже получил по заслугам. Ничего этого я не произнес вслух. Я не смог. Наверное, я уже никогда не смогу сообщить ему о том, что произошло. Времени оставалось очень мало. Иммануил Кант, как мне казалось, уже ничего не слышал, находясь вне досягаемости надежд, боли и любого сознательного чувства.

— Вы были правы, — прохрипел он внезапно. Я затаил дыхание. Он продолжал: — Вы видели истину в Париже. Потом ваш брат…

Я лишился дара речи. Мне хотелось бежать из комнаты, от этого умирающего старца и от смысла его слов. Но я был не свободен, беспомощен, прикован к месту рядом с кроватью философа.

— Вы наблюдали за тем, как он умирал, — продолжал он, каждое слово давалось ему с немыслимым трудом, каждая пауза была подобна передышке при восхождении по крутому горному склону. — Вот почему я послал за вами, Ханно… Вы были внутри разума убий…

Он опустился на полушки, совсем без сил. Воздух вырвался у него из легких долгим свистящим диминуэндо, подобно последней ноте, замирающей в органной трубе.

— Его разум угасает, — пробормотал доктор Джоаккини, положив руку мне на плечо и крепко сжав его.

Тем временем на бескровных губах Канта начала медленно вырисовываться загадочная улыбка.

И неожиданно Иммануил Кант открыл рот и, задыхаясь, нос удивительной кристальной четкостью произнес последние свои земные слова. Все присутствующие услышали их. Герр Яхманн в точности воспроизвел их в воспоминаниях о кончине великого философа, опубликованных несколькими месяцами позже.

— Es… ist… gut.[35]

Он снова и снова повторял эту фразу. Теперь его губы двигались уже беззвучно, словно тяжелый груз, так жестоко давивший его, наконец начал медленно спадать с его тела. И вот он затих.

Я стоял как зачарованный.

Иммануил Кант умер.

За окном пасмурный день постепенно уступал место сумеркам, предвещая приход ночи. В самом этом естественном переходе было что-то величественное и как нельзя более соответствующее ситуации. Мой разум был пуст. Несколько мгновений спустя, когда я пришел в себя, я уже громко рыдал, сжимая ледяную руку моего духовного наставника. В ту минуту жуткий кошмар нескольких последних безумных дней, казалось, бесследно растворился. Он представал в моем сознании всего лишь как бледный, наполовину стершийся из памяти страшный сон. Куда-то ушли воспоминания о Мартине Лямпе, да и обо всех остальных обитателях Земли. У меня в голове ни для кого не осталось места, кроме крошечного безжизненного тела, лежащего передо мной на постели, и таинственных слов, которые профессор Кант прошептал, умирая.

«Es ist gut».

Что хорошо?

Что хорошего нашел Кант в неудаче моего расследования?

«Вы были правы. Вы видели истину…»

Во имя Господа, в чем я был прав?

Какую истину я увидел?

Образ Иммануила Канта на смертном одре вытеснил у меня из головы все другие мысли и заботы, и в течение некоторого времени ни о чем другом я не мог думать. Я был охвачен глубокой печалью, уезжая из дома своего покойного учителя, попрощавшись с Иоганном Одумом, доктором Джоаккини и герром Яхманном. А потом, сидя в одиночестве в темном экипаже, приближавшемся к Крепости, под мерный скрип колес я невольно возвращался к загадочной улыбке на устах мертвеца. Она начинала все больше тревожить меня. Более того, казалось, она каким-то образом накладывается, сливаясь, на другую загадочную маску смерти, на оставшееся неизвестным лицо мужчины, чей череп и кости гниют сейчас в подземном склепе.