Штадтсхен стоял у меня за спиной, наклонившись вперед и внимательно всматриваясь поверх моего плеча. Я бы предпочел, чтобы он стоял немного дальше и не мешал моей работе. Но вместо этого он протянул палец и коснулся черепа, который откатился набок, обнажив покрытые хрящами трубки трахеи и пищевода, каким-то чудом сохранившиеся при нападении хищников.

— Они оторвали ему голову, сударь. Совершенно ясно, что этот случай не имеет никакого отношения к вчерашнему убийству вашего помощника.

Я задумался на мгновение, вспомнив Амадея Коха, чье тело лежало в часовне Крепости. По крайней мере, размышлял я, его смерть наступила внезапно, была быстрой, и мне удалось уберечь его от ужасов подземного склепа.

— Простите меня, сударь. Я знаю, что вы были очень дружны.

И вновь я попытался не обращать внимания на поток слов Штадтсхена и сосредоточиться на осмотре телесных останков в поисках какого-нибудь, пусть отдаленного намека на то, кем мог быть этот человек. Грудная клетка, таз, бедра и масса беспорядочных костей лежали посередине жуткого кровавого месива — того, что осталось от внутренних органов. На более крупных костях были заметны вмятины от острых зубов или, точнее, клыков. Нагнав жертву, звери, по-видимому, завалили ее на землю, схватив за руки и за ноги. И сразу принялись за работу. Кое-где в кровавой груде были заметны присохшие обрывки одежда, и я решил не прикасаться к ним. Я все равно не получил бы никакой полезной информации. Установить цвет лохмотьев было уже невозможно из-за пропитавшей их крови.

— Не осталось никакой одежды, по которой мы могли бы что-то определить, — сказал я. — Никакой обуви.

— Думаю, звери все сожрали, — отозвался Штадтсхен, не сознавая, естественно, какое значение могло иметь обнаружение ботинок с отчетливым крестовидным надрезом на подошве. — Голодного волка любая еда устроит, сударь. У него пищеварение, как у французского гренадера. Я даже слышал, что они своих детенышей пожирают. Волки то бишь, а не французские гренадеры.

Я наклонился еще ниже как для того, чтобы повнимательнее рассмотреть череп, так и чтобы избавиться от назойливой болтовни Штадтсхена. Верхние зубы у трупа были неровные, с обломанными концами, возраст и особенности питания сказались на них. Создавалось впечатление, что покойный долго и сильно жевал, прежде чем проглотить пищу. Я еще пристальнее попытался разглядеть ротовую полость, попросив Штадтсхена поближе поднести факел. Язык хищники вырвали во время нападения, запекшаяся кровь закрывала десны и все остальное, за исключением белого участка кости или обнажившегося хряща, пробившего верхнюю часть ротовой полости. Клык одного из животных явно проник сквозь небо погибшего, пока звери возились с его головой.

Может ли какая-либо смерть быть ужаснее, чем та, последствия которой я сейчас обозревал?

Я издал беспомощный вздох, глядя на залитые кровью отверстия в черепе, пустые темные впадины, в которых когда-то располагались глаза. «Что ты видел в последнее мгновение жизни? — подумал я. — Кем ты был? Каким-нибудь несчастным пьяным бродягой, в одиночестве блуждавшим по лесу ночью? Или еще одной злополучной жертвой убийцы? А может быть, самим убийцей?»

Ничто в этой омерзительной мешанине из человеческих останков не могло дать мне тот ответ, которого я так отчаянно желал. Если передо мной на самом деле лежало то, что когда-то было Мартином Лямпе, установить его личность наверняка было уже невозможно.

— Чуть позже прилет полковой врач, чтобы осмотреть останки, — пробасил за моей спиной Штадтсхен. — Внутренности у того парня уже начали разлагаться. Да и его сосед выглядит не лучше. По моему мнению, чем быстрее их зароют в землю, тем будет лучше, сударь. Я должен немедленно сообщить об их состоянии врачу.

Конечно, я мог бы приказать, чтобы сюда принесли снег и лед, как сделал в свое время профессор Кант для сохранения трупа адвоката Тифферха с намерением предоставить его в распоряжение доктора Вигилантиуса. Но степень распада этого трупа была слишком велика, и никакие усилия по его сохранению уже не имели смысла.

— Прежде чем вы отправитесь к врачу, — обратился я к Штадтсхену, — вы можете оказать услугу не столько мне, сколько самому себе.

— Сударь?

— Вам ведь известно, что вы нарушили приказ, Штадтсхен?

Он затаил дыхание, ожидая продолжения.

— Я должен упомянуть о вашем самовольном решении перенести останки в докладе его величеству, — произнес я, внимательно наблюдая за его реакцией. — Но я могу еще изменить свое намерение. Как можно скорее отыщите фрау Лямпе и приведите ее сюда. Женщина живет в пригороде — Белефесте. Она приходила ко мне сегодня утром с заявлением об исчезновении мужа. Сомневаюсь, что она сможет сообщить нам что-то определенное, однако наш долг требует предоставить ей такую возможность, прежде чем останки будут преданы земле. Сделайте все, что от вас зависит…

«Сделайте все, что от вас зависит, чтобы она узнала его».

Вот что я хотел сказать, но, конечно, не сказал.

— Можете на меня положиться, — ответил Штадтсхен, с угодливой улыбкой отдавая честь.

Мой факел почти догорел. Перспектива остаться в подземелье без света заставила меня подумать о возвращении. И мы со Штадтсхеном уже очень скоро вышли к главным воротам Крепости. Я сразу отпустил его и с радостью наблюдал, как Штадтсхен со всех ног припустился в сторону Белефеста.

Но меня волновал не только вопрос о том, кому принадлежат кости, лежащие в подземном склепе. И не только вопрос о поисках Мартина Лямпе, если он все еще был жив. Да и король подождет с подготовкой донесения до моего возвращения.

— Отвезите меня на Магистерштрассе! — крикнул я вознице, вскакивая в экипаж. — И как можно быстрее.

Я был настолько занят весь предыдущий день и ночь, что практически забыл о Канте. Я не задумывался о том, когда и при каких обстоятельствах расстался с ним в последний раз, да и о том, насколько я сам утомлен, до тех пор, пока, раскинувшись на удобном сиденье кареты, не отдался убаюкивающему ритму движущегося экипажа и очень скоро уже пребывал в объятиях Морфея.

Пробудился я мгновенно, как только карета остановилась у дома на Магистерштрассе. И стоило мне выглянуть из окна, как у меня в голове зазвонил еще один тревожный колокольчик. Молодой врач-итальянец, с которым я познакомился накануне, со всех ног бежал по садовой дорожке по направлению к двери. В руках он сжимал большую коричневую грелку.

Я выскочил из экипажа и поспешил к крыльцу, стараясь успеть раньше, чем Иоганн Одум закроет дверь.

— Что случилось? — задыхаясь, выпалил я.

— Хозяин, сударь! — крикнул слуга, и на его покрасневших от усталости глазах появились слезы. — Он уже почти ничего не понимает. Доктор пошел за сердечным средством.

Я пронесся мимо него вверх по лестнице и вбежал в спальню Канта.

Как только я вошел в комнату, то сразу понял, что прибыл слишком поздно. Крошечное сморщенное создание, лежащее на постели, уже одной ногой находилось в ином мире. На когда-то утонченном лице Иммануила Канта застыло выражение какой-то нездешней сосредоточенности, щеки ввалились, а то, что всего два дня назад было яркими проницательными глазами, превратилось в два темных углубления, в которых были едва различимы закрытые веки. Узкие плечи выступали из-под одеяла подобно сложенным крыльям. Дыхание было громким и ровным, но он не производил впечатления отдыхающего человека. Это было начало того сна, от которого не просыпаются.