могут друг друга. Они не готовы проявлять даже сочувствия – просто потому, что от страдальца дурно пахнет, или у него глупое лицо, или потому что он когда-то отдавил ему ногу. То есть Христова любовь к людям есть невозможное на земле чудо.

Затем Иван решает ограничить «размеры аргументации раз в десять» и остановиться только на страданиях детей. Детей, в отличие от взрослых, он любит: они невинны и в возрасте до семи лет «отстоят от людей, совсем будто другое существо и с другою природой». Он не может видеть их страданий. Он говорит Алеше, что собирает факты, записывает их из газет и рассказов, откуда попало. (Я должен предупредить, что вслед за Достоевским далее перескажу очень неприятную правду. Писатель действительно собирал такие рассказы. Мне придется вдаваться в мучительные подробности, но это необходимо для того, чтобы можно было увидеть, насколько хорошо работает здесь принцип «Встаньте на сторону оппонента».) Иван рассказывает Алеше о зверствах, которым турки и черкесы подвергали детей в Болгарии, как они вырезали младенцев кинжалом из чрева матерей, как подбрасывали детей в воздух и ловили их на штыки. Как развлекались, смеша малышей, а потом наводили на них пистолет и стреляли им в лицо. Он говорит, что, когда иногда выражаются про «зверскую» жестокость человека, «это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток».

Когда Иван рассказывает все эти истории, его эмоциональное состояние кажется нестабильным, чередуясь между приступами печали и чем-то похожим на вспышки безумия. Он вспоминает об однажды вычитанном им из брошюры происшествии, имевшем место в Швейцарии, где родители подарили пастухам незаконнорожденного ребенка лет шести, чтоб «употреблять [его] в работу». С ним обращались как с животным, почти не одевали и часто оставляли без еды. От голода он воровал помои у свиней, а когда вырос, то стал вором и однажды убил человека. Его судили и приговорили к смертной казни. В тюрьме же его окружали пасторы и члены разных Христовых братств, научили читать, писать, растолковали Евангелие. Его «усовещевали, убеждали, напирали, пилили, давили, и вот он сам торжественно сознается, наконец, в своем преступлении». Вся благотворительная и благочестивая Женева ринулась к нему в тюрьму, чтобы отметить, что на него сошла благодать. И вот человека, который был воспитан как животное, не знал Бога и по большому счету не был виновен в своих грехах, «втащили на эшафот, положили на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что и на него сошла благодать».

Следом Иван рассказывает об образованной паре соотечественников, жестоко избивавшей своего маленького ребенка. Семилетнюю девочку били розгами, причем выбирали прутья с сучками, чтобы «садче» было. Им доставляло удовольствие причинять малышке боль. «Я знаю наверно, есть такие секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующим ударом все больше и больше, все прогрессивней». По какой-то случайности дело дошло до суда, но пара наняла адвоката, который настоял на том, что дело это простое, семейное и обыкновенное, но вот, к стыду наших дней, дошло до суда. И они так и не понесли наказания. Присяжные вынесли оправдательный приговор, а публика ревела от счастья, что оправдали мучителей. Иван с горечью добавляет: «Э-эх, меня не было там, я бы рявкнул предложение учредить стипендию в честь имени истязателя!..»

Затем идут еще две ужасные истории. Одна из них – о родителях, которые всячески истязали пятилетнюю девочку и «обратили все тело ее в синяки», а за то, что она мочилась в постель, мазали лицо ей фекалиями и заставляли их есть, да еще и запирали на ночь в мороз и холод в отхожее место. Иван в ужасе оттого, что вот это маленькое существо, еще даже не умеющее осмыслить, что именно с ним происходит и почему, в отчаянии обращается к «боженьке», моля о помощи и защите, а все его молитвы остаются без ответа. Вторая история – о богатом помещике, отставном генерале, у которого была псарня с сотнями собак. Восьмилетний крепостной, играя, пустил камнем и зашиб ногу его любимой гончей. Генерал велел «взять» мальчика, посадить на ночь в кутузку, а наутро выехал во всем параде на охоту. Собрали дворню, мать, вывели мальчика, генерал велел раздеть его донага и скомандовал: «Ату его!» И псари спустили на ребенка всю стаю борзых собак «затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!»

Иван смотрит на Алешу. «Ну… что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять?» Алеша тихо отвечает: «Расстрелять!» И Иван торжествующе кричит: «Браво!» Алеша, однако, пытается донести до брата, что он поторопился и «сказал нелепость, но…». Однако Иван не дает ему договорить: «То-то и есть, что но… <…> На нелепостях мир стоит». Когда Алеша не может больше всего этого выносить, он спрашивает Ивана: «Для чего ты меня испытуешь?» И Иван отвечает: «Ты мне дорог, я тебя упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме». Иван пытается рассуждать, встав на точку зрения верующих. Допустим, божественный помысел на данном этапе пока неясно читаем. И поэтому так много вопросов: почему страдание есть, а виновных часто и нет; почему невиновному приходится страдать, а иных наказание так никогда и не настигнет; и с чего бы вдруг должны страдать ни в чем не повинные дети. У церкви, впрочем, есть объяснение: все это для того, чтобы можно было познать на земле добро и зло. И уже потом, растолковывает она, для всех, и в том числе для таких, как Иван, которые не понимают, «для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит», однажды «настанет венец познания и все объяснится. <…> все вдруг узнают, для чего все так было». И однажды убитый обнимет убийцу и все возопиют к Богу: «Прав ты, Господи!» Но Иван не может принять этой концепции. Ничто, на его взгляд, и даже наступившая после божественного откровения высшая гармония, не может оправдать «слезинки хотя бы одного только замученного ребенка <…> потому что слезки его остались не искупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии». Никто, считает Иван, даже Бог, не имеет права прощать такие пытки. И не может никакая будущая гармония оправдать детских страданий.

«Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщенными. Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и