– Все дочери одинаковы, – брякнул отставной солдат. – Вьют из отцов веревки, потому что таково их желание.

Софир хрустнул пальцами.

– Итак, главное мы обсудили, – протянул он. – Поэтому предлагаю перейти к трапезе и больше не отвлекаться. Ингалора, я и не знал, что у тебя сохранились эти колбаски.

– Ты свои уже съел?

– Увы! У меня их украл тот мальчишка… помнишь? Исключительно мерзкий был мальчик. Сбежал и похитил колбаски.

– Нечего привечать всяких отщепенцев, – безжалостно отрезала Ингалора. – Я сразу тебе сказала: от этого парня толку не будет.

– Но он был слишком хорошенький, – вздохнул Софир.

Ренье решил взять разговор в свои руки.

– Вы помните ту пьесу, которую разыгрывали четырнадцать лет назад, когда еще служили в труппе Лебоверы?

Ингалора пожала плечами, а Софир уставился на Ренье широко раскрытыми глазами и демонстративно зевнул.

– Голубчик… Как вас зовут? Ренье? Голубчик Ренье! За четырнадцать лет произошло такое количество событий, что мне и припомнить-то невозможно…

– Стоп, – сказал Ренье. – Вы должны помнить. Это был тот год, когда вы оба, по заданию моего дяди Адобекка…

– Адобекк – ваш дядя? – закричал Софир так неожиданно, что Ингалора поперхнулась. – Почему же вы сразу не сообщили такую важную подробность? Адобекк! Наш благодетель! – Софир протер совершенно сухие глаза рукавом. – В таком случае я буду слушать вас с удвоенным вниманием.

– Адобекк посылал вас шпионить к Вейенто. Вы привезли ему известие о том, что на Талиессина готовится покушение. Помните?

– Разумеется. Это был самый волнительный год в нашей жизни. Если не считать рождения близнецов.

– Вы помните ту пьесу?

– Да, что-то зловещее. О проклятии, о предсказании. Помнится, там были два рыцаря, один желтый, другой фиолетовый. Совсем как мы с Ингалорой, не находите? Очень эффектное сочетание.

– Это важно, – сказал Ренье. – Кто придумал сюжет пьесы?

– Лебовера, по-моему… – Софир переглянулся с Ингалорой. – А ты как считаешь?

Ингалора шумно выдохнула.

– Наконец-то господа мужчины сообразили обратиться к тому, кто может все помнить! К человеку с хорошей памятью. То есть – к женщине. Разумеется, я знаю, кто придумал пьесу. Лебовера.

– А вы, случайно, не помните, как ему вообще пришло на ум сочинить подобную историю?

Ингалора сказала, мусоля колбаску бутафорским ножом:

– Естественно, я все помню. Мы с Софиром уносили ноги от этого маньяка – герцога Вейенто. За нами гнались. По-моему, он пустил по нашему следу целую армию.

– Жестокие, злые солдаты хотели нас убить, – добавил Софир.

– Мы отбивались. Петляли по горам. Скакали, как козы, прыгая через глубокие ущелья, – сказала Ингалора.

– Дважды или трижды были на грани, – поддержал ее Софир.

– И тут нам было видение.

– Явление, – поправил Софир.

– Видение, – повторила Ингалора.

– В общем, это было явление, – сказал Софир.

– И кто вам явился? – спросил солдат.

Оба уставились на него с двух сторон.

– Ты о чем? – спросила Ингалора.

…Двухцветное лицо вынырнуло перед беглецами из пустоты. Старик, который был всеми своими потомками одновременно. Король, носивший в себе все Королевство, весь мир.

И этот мир вскипал в его естестве, страдал, рвался наружу; ежеминутно рождался и умирал, вступал в противоречие сам с собою. Старик что-то быстро говорил людям, которых почти не видел перед собой, ибо они не снились ему, а существовали на самом деле.

– Теган, – сказал старик. Он не знал, прозвучало ли имя второго короля эльфийской династии вслух, или же оно просто пришло ему на ум и там осталось. – Теган. Гион. Ринхвивар. Талиессин. Гайфье. Эскива.

Ассэ и Стексэ соединялись в нем и взрывались. Желтые и синие тени пробегали по его лицу, как будто с двух сторон некто невидимый водил двумя фонарями с цветными стеклами. От этого непрестанного движения цветовых пятен черты лица двухцветного старика разглядеть было невозможно.

– Чильбарроэс, – сказал старик.

Странное птичье имя.

– Я запомнила, что он сказал, – проговорила вдруг Ингалора. – Чильбарроэс.

– Он сказал – «Эскива», – возразил Софир.

– Но это невозможно, потому что в те дни Эскива еще не родилась.

– Он назвал это имя, – настаивал Софир.

Ингалора призадумалась, хрустнула пальцами.

– Мне тоже теперь припоминается нечто в таком роде, – признала она и возмутилась: – Все дурное в моей жизни происходит из-за тебя, Софир! Вот ты настаиваешь – и теперь мне начало казаться, что ты прав. Но как он мог назвать имя «Эскива», если не было еще никакой Эскивы…

– Он знал, – сказал Ренье задумчиво. – Если это тот, о ком я думаю, то он знает всех своих потомков. Даже тех, кто еще не родился. Все Королевство – внутри одного человека.

– Если это действительно так, – молвил Софир, – то вот что я вам скажу, друзья: кое-кому сильно не повезло! Ингалора вмещает в себя весь цирк зверей…

– …особенно обезьянок, – вставил ее муж.

– …и это уже само по себе утомительно, – заключил Софир невозмутимо. – Что же говорить о целом Королевстве! Уму непостижимо.

– Что он говорил? – спросил Ренье. – Он должен был что-то сказать. Или показать. Ведь это вы сообщили Лебовере о странной встрече, а Лебовера придумал пьесу…

– Он сказал, что луны сольются воедино и мир зальет смертельный свет, предшественник полной тьмы, – сказал Софир.

Ингалора качнула головой:

– По-моему, он выразился более определенно. Он сказал: «Две луны соединились и взорвались». Я еще сказала ему, что мне иногда снится такое.

– Ты все перепутала, Ингалора, – возразил Софир. – Это я сказал, что мне снится нечто подобное. Но это довольно обычный сон, особенно когда устанешь.

– А потом он сожрал все наши припасы, – добавила Ингалора. – Вот это я точно помню. Все слопал, подчистую.

Софир вдруг закричал:

– Я вспомнил! Он сказал: «Двое детей, две луны». А я еще решил, что это отменная тема для балета. Столкновение двух лун как образ единения и противоборства двух начал.

…И едва Софир выговорил эти слова, как двухцветный старик неожиданно поднял голову, и на миг сквозь его иссеченное морщинами лицо проступило другое – юное. Невозможно было даже понять, кому оно принадлежало, юноше или девушке. И старик сказал: «Когда один и тот же сон начинают видеть все, сон превращается в пророчество».