К моменту, когда они поравнялись с батареей, размещавшейся при входе в залив, командор Грейг с его кораблями расположился напротив неприятеля, и они начали очень живую пальбу; весь дым потянуло на неприятеля.

Примерно через 20 минут после того, как наши корабли начали стрелять, мы увидели, как грот-брамсель одного из стоящих дальше всех с наветренной стороны неприятельских кораблей охватило пламя. Поначалу вспышка не казалось больше, чем звезда на небе, но сухость погоды и их парусов, сшитых из хлопка, вскоре позволили огню перекинуться на стоячий и лежачий такелаж. Менее чем через 15 минут очаги пламени соединились так, что пожар уже невозможно было погасить.

В это же время один из малых брандеров был зажжен или его охватило пламя. Мы позднее обнаружили: это не был брандер, который отправился от корабля лорда верховного адмирала, а тот малый брандер, который был моим и на который я поместил князя Гагарина585, мичмана, рекомендованного мне капитаном Роксбургом, чтобы представить его к повышению [Зачеркнуто: *Лейтенант Макензи был у меня самым молодым лейтенантом после формирования корабля и хотел с самого начала этого*], но бедный князь [зачеркнуто: принял внутрь столько ликера], принял такую большую дозу для храбрости (a large dose of Dutch courage), что он покинул свой корабль при появлении первой опасности, и мы видели его брандер среди скал с подветренной стороны на следующее утро586.

Около половины первого ночи первый корабль, который загорелся, взорвался и огонь перекинулся на несколько других. Наши корабли прекратили обстрел, который более стал не нужен – поражение неприятеля стало неизбежным.

Чтобы описать столь огромное пожарище, требуется перо самое искусное. Неприятель находился совсем близко от берега, и от каждого взрыва миллионы искр рассыпались по холмам, зажигая ароматические кустарники и деревья, и до того, как они гасли, все озаряли новые взрывы.

При этом неприятельские суда не оставались неподвижны среди этого ужаса и замешательства, поскольку, когда загорались их канаты, они меняли свое положение и, по большей части сцепляясь один с другим, палили как сигнальные пушки на погребении восьми или девяти тысяч членов своих команд, которые, как говорят, положили тогда свои жизни. О числе погибших я узнал от депутации, присланной ко мне от разных факторий Смирны, и [они сообщили], что только три тысячи из двенадцати спаслись. До того как занялся день, 11 главных кораблей взорвались, остальные позднее. Было подсчитано, что неприятель потерял около 100 судов, включая купеческие и лежавшие на берегу.

Список их кораблей

Шесть – 74–90-пушечных

Девять – 50–64-пушечных

помимо 22 шебек, 4 галер и галиота.

Корабль Зефер-бея, как мы увидели, когда его корпус оголился, был построен на 102 пушки помимо пушек на баке. Он значительно превосходил по размерам все корабли, что я когда-либо видел, так что, когда корабль адмирала Спиридова оказался борт о борт с неприятельским, то рядом с турецким 74-пушечным кораблем он казался 40-пушечным. Их пушки были установлены на 8 или 10 футов над водой, и их дула были такими широкими, что люди выбегали на внешнюю сторону и заряжали пушки нижнего дека, которые мы видели в Наполи.

Как только все неприятельские суда были охвачены огнем, я вступил на борт графского судна и поздравил его, получив в ответ от него и от его брата все возможные знаки почтения.

В 6 часов утра шлюпки вытянули из бухты единственный уцелевший корабль, который был худшим и самым малым, имел 60 пушек и именовался «Родос», а также три полугалеры и несколько корабельных ботов587.

Греки и албанцы, служившие во флоте, вскоре разграбили город и предприняли попытку сжечь его и цитадель, но безуспешно – все здания были каменными. Турки установили на свою батарею 28 пушек588, которые были взяты на наш флот, одна из пушек была замечательной длины. Как посчитали, не менее 1200 медных артиллерийских орудий пошли на дно Чесменской бухты.

Воскресенье [27 июня/]8 июля. Отмечается годовщина Полтавской битвы, и два следующих дня отмечались как праздничные: день Восшествия на престол Ее императорского величества, и третий день – именины Великого князя. В воскресенье был назначен благодарственный молебен в честь свершившейся необыкновенной победы. Князь Долгоруков, который был шурином командора Барша589, обратился ко мне с просьбой, если возможно, восстановить командора в чине. Руководствуясь мотивами гуманности и не желая, чтобы хоть кто-то на флоте оставался в страданиях или бесчестии, я послал за его капитаном Поливановым и попросил его ответить по чести, не усмотрел ли он какой-нибудь знак трусости господина Барша во время последней атаки на врага, так как я должен был быть готов простить любую ошибку, проистекавшую от недостатка знаний, [зачеркнуто:] *невежественности*, или опыта в профессии. Капитан Поливанов уверил меня, что Барш вел себя очень хорошо и не выказал никакого страха. [Зачеркнуто:] *По сути, это было все равно что спросить своего брата, не вор ли он*

После такого рапорта я послал за Баршем и рассказал о том, как расспрашивал о нем, и что, как я и надеялся, вся его вина заключалась в незнании. Я простил его, должен был забыть, что произошло, и восстановить его в прежнем звании. Услышав это, он заплакал и благодарил меня со всей скромностью, говоря, что отныне будет считать меня своим самым лучшим другом, какого когда-либо имел, и что в будущем будет делать все, чтобы заслужить столь великую благосклонность590. В действительности, это и мне доставило удовольствие, и я понял, что счастлив, получив возможность восстановить его в звании. Были отправлены приказы установить его брейд-вымпел, и я взял его на борт корабля верховного лорда-адмирала, где обедали все основные офицеры, и после благодарственных молитв за победу и за Ее императорское величество весь флот палил из пушек по команде, данной после обеда. Стреляли из каждого ствола на корабле, когда пили за здоровье Ее величества.