Когда молодые люди перевернули последнюю страницу дневника вголубом переплете, то за окном уже светало, в саду проснулись птицы.

Кямран опустил отяжелевшую от усталости и переживаний головуна пожелтевший листок тетради и несколько раз поцеловал дорогие строчки,размытые во многих местах слезами.

Они уже хотели отложить дневник, как вдруг Мюжгян поднесла клампе голубой переплет, присмотрелась и сказала:

— Это не все, Кямран. На обложке тоже что-то написано.Но на голубом трудно разобрать чернила.

Молодые люди поправили у лампы фитиль и снова склонились наддневниками. С трудом можно было прочесть следующее:

«Вчера я навсегда закрыла дневник. Думала, что утром, послебрачной ночи, я не осмелюсь не только писать воспоминания, но даже смотреть взеркало, даже говорить, слышать свой голос. Однако…

Итак, вчера я стала новобрачной. Я покорно отдалась течению,словно сухой лист, попавший в водоворот. Я делала все, что мне скажут, ничемуне перечила, даже позволила надеть на себя длинное белое платье, которое докторпривез из Измира; разрешила вплести в свои волосы серебряные нити. Но когдаменя подвели к большому зеркалу, я на мгновение зажмурилась. И только. В этомвыражался весь мой протест.

Приходили люди посмотреть на меня. Заглянули даже мои бывшиеколлеги по школе. Я не слышала, что они говорили, только старалась всемулыбаться однообразной жалкой улыбкой.

Какая-то старушка сказала, увидев мое лицо:

— Повезло старому хрычу! Подстрелил журавушку прямо вглаз!

Хайруллах-бей вернулся домой к ужину. Он был одет вдлиннополый сюртук, корсетом стягивавший его полную фигуру. Совершеннофантастический галстук ярко-красного цвета сбился набок. Мне было оченьгрустно, и все-таки я не смогла удержаться и тихонько засмеялась. Я подумала,что не имею права делать старика посмешищем, сняла с него тот галстук и наделадругой.

Хайруллах-бей смеялся и приговаривал:

— Браво, дочь моя! Из тебя выйдет замечательнаяхозяйка. Ну, видишь, как тебе полезно было стать молодой женой!

Гости разошлись. Мы сидели друг против друга у окна встоловой.

— Крошка, — сказал Хайруллах-бей, — знаешь литы, почему я запоздал? Я ходил к Мунисэ, отнес на могилку цветы и несколькозолотых нитей. Тебе девочка не смела говорить, но, когда мы оставались одни,она часто твердила: «Моя абаджиим станет невестой, вплетет себе в волосы золотыенити, и я тоже вплету…» Я бы сам украсил этими нитками рыженькие волосики нашейканареечки. Но что поделаешь…

Я не выдержала, отвернулась к окну и заплакала. Слезы былилегкие, еле заметные, как туман за окном в этот грустный осенний вечер. Этобыли тайные слезы, которые тут же высыхали у меня на ресницах.

Как всегда, в этот вечер мы долго сидели внизу, в столовой.Хайруллах-бей устроился в углу в кресле, надел очки и раскрыл у себя на коленяхкакую-то толстую книгу.

— Госпожа новобрачная, — сказал он, — «молодому»мужу не надлежит заниматься чтением. Но ты уж меня прости. И не беспокойся,ночи длинные, еще будет время прочесть тебе любовную сказку.

Я еще ниже склонила голову над платком, который обвязывала.

Ах, этот старый доктор! Как я его любила раньше и как ненавиделав эту минуту! Значит, когда я, обеспамятев от горя, прижималась головой к егоплечу, он… Значит, эти невинные голубые глаза под белесыми ресницами смотрелина меня как на женщину, как на будущую жену!..

Я мучилась, предаваясь этим горестным мыслям до тех пор,пока часы не пробили одиннадцать. Доктор кинул книгу на стол, потянулся, зевнули поднялся с кресла.

— Ну, госпожа новобрачная, — обратился он комне, — пора ложиться. Пошли!

Шитье выпало у меня из рук. Я встала, взяла со столаподсвечник, подошла к окну, чтобы закрыть его, и долго-долго всматривалась вночную тьму. У меня мелькнула мысль: что, если сейчас тихо сбежать, умчаться потемным дорогам?

— Госпожа новобрачная, — позвал доктор, — тычто-то слишком задумчива. Иди, иди наверх. Я дам онбаши кое-какие распоряженияи тоже поднимусь.

Дряхлая кормилица доктора вместе с соседкой переодели меня,сунули опять в руки свечу и отвели в комнату моего супруга. Хайруллах-бей всееще был внизу. Я стояла у шкафа, сжимая в кулаке подсвечник, скрестив на грудируки, словно защищалась от холода. Я дрожала, и плясавшее пламя свечи то и делоподпаливало кончики моих волос.

Наконец в коридоре на лестнице раздались шаги. В комнатувошел Хайруллах-бей, мурлыча под нос какую-то песенку, снимая на ходу сюртук.

Увидев меня, он поразился:

— Как, девочка, ты еще не легла?

Я открыла рот для ответа, но у меня только застучали зубы.

Доктор подошел вплотную и посмотрел мне в глаза.

— В чем дело, девочка? — спросил онизумленно. — Что ты делаешь в моей спальне?

И вдруг комната задрожала от громового хохота.

— Девочка, да, может, ты…

Доктор задохнулся от смеха. Потом он хлопнул себя поколеням, зажал пальцами рот и промычал:

— Так, значит, ты сюда… Ах, распутница! Думаешь, мы стобой действительно стали мужем и женой? Ах ты, бессовестная! Ах, бесстыдница!Да накажет тебя аллах! Человек в отцы тебе годится, а ты…

Стены комнаты зашатались, потолок словно обрушился мне наголову.

— Ах ты, распутница с испорченным сердцем! Ай-ай-ай!..И ты не постеснялась прийти ко мне в спальню в ночной сорочке!

Хотела бы я взглянуть на себя в ту минуту. Кто знает, какимицветами радуги полыхало мое лицо.

— Доктор-бей, клянусь аллахом… Откуда же я знала? Таксказали…

— Ну пусть они подумали глупость, а ты?.. Я могпредставить себе что угодно, только не это! В мои-то годы! Бессовестная женщинапосягает на мое целомудрие, на мою невинность!

Господи, какая это была пытка! Я кусала до крови губы,готова была провалиться сквозь землю. Стоило мне шевельнуть рукой, какнасмешник-доктор подбегал к окну и, вытягивая шею, кричал:

— Не подходи ко мне, девочка, я боюсь. Клянусь аллахом,открою сейчас окно. На помощь, друзья! В моем возрасте… На меня…

Я не стала больше слушать и бросилась к дверям. Но тут жевернулась. Не знаю почему. Я повиновалась голосу сердца.

— Отец! — рыдала я. — Мой отец! — икинулась на шею старого доктора.

Он обнял меня, поцеловал в лоб и голосом, идущим из самойглубины души, сказал: