Окончился бой, который итальянские историки называют «первым оборонительным сражением на Дону». Это был бой ограниченного масштаба как по территории, на которой происходили операции, так и по количеству участвовавших в нем сил. Однако уже здесь проявились некоторые моменты, которые в дальнейшем сыграли важную роль: отсутствие солидарности со стороны немецкого командования и общий недостаток германской стратегии, заключавшийся в линейном построении обороны.

Германское командование категорически приказало держать на первой линии все имевшиеся силы, пресекая попытки форсирования реки, и в первый же момент немедленно контратаковать группы противника, которым удалось высадиться на берег. «Непонятно, — с возмущением писал Валори, — почему немецкое командование придерживалось столь упрощенной концепции. Может быть, загипнотизированное тем, что происходит в Сталинграде, оно считало, что на других участках достаточно жесткой обороны. Может быть, оно боялось, что, получив разрешение маневрировать, командиры соединений смогут уклоняться от выполнения распоряжений».

Рассуждения итальянского военного историка об отсутствии товарищества между войсками союзников не лишены оснований. В отчете штаба 63-й советской армии, подводившей итоги боя, отмечалось, что между войсками союзников «нет не только единства, а, наоборот, господствующая рознь и ненависть к немцам постоянно усиливаются, принимая подчас характер серьезных эксцессов». В доказательство приводился приказ командира 29-го немецкого корпуса генерала Обстфельдера «О поведении при встрече с итальянскими частями», в котором говорилось: «Климат и природные условия сделали итальянцев не такими солдатами, каким является немец. Их темперамент более подвержен различным воздействиям, чем у закаленного немца. Следствием этого является восторженность, с одной стороны, и быстрая утомляемость — с другой. Несдержанность и зазнайство по отношению к нашим итальянским друзьям недопустимы. Надо сделать всем офицерам, унтер-офицерам и солдатам указания о необходимости поддерживать дружеский тон. Необоснованные требования и претензии следует отклонять без всякой резкости. Применение кличек, а также дерзкое и вызывающее поведение строго воспрещаются».

Приказ немецкого генерала обращает на себя внимание духом превосходства над итальянцами, который отличает его мотивирующую часть и делает малоубедительными призывы к взаимопониманию. Попытки немецких генералов насаждать дух товарищества в приказном порядке не имели эффекта.

Что касается ошибочности концепции жесткой обороны, то в значительной степени она носила вынужденный характер, поскольку немецкое командование не имело достаточно резервов для построения эшелонированных заслонов. Кроме того, не исключается, что оно действительно питало сомнения в способности итальянских дивизий вести маневренную оборону.

Важно отметить и другое: советские войска имели в этом бою совершенно незначительный перевес в силах, тем не менее они сумели опрокинуть итальянские соединения в первые же дни; итальянские части показали недостаточную стойкость, о чем со всей определенностью говорится в отчете 63-й советской армии, составленном на основании многочисленных документов и опросов военнопленных.

После августовских боев на итальянском секторе наступило длительное затишье, подействовавшее самым ободряющим образом на командование армии, которое из Макеевки перебралось в Миллерово. В штабе армии проводился письменный референдум на тему, следует ли офицерской столовой ограничиваться пайковыми продуктами или начать закупки на вольном рынке. Эта тема весьма оживленно обсуждалась между офицерами. «Вообще вопросы о столовых и личных уборных, — писал Толлои, — составляли проблемы, которые с наибольшей основательностью решались нашими штабами. Существовала столовая его превосходительства командующего, разведотдела, отдела пропаганды, не говоря уже об интендантстве».

Персонал штаба армии отличался многочисленностью. В оперативном отделе имелось вдвое больше офицеров, чем полагалось по штату. Еще более раздутым был разведывательный отдел. Возглавлявший его полковник, бывший до войны военным атташе в Москве, создал гигантский аппарат. В нем числилось 105 офицеров вместо 17. Он создал даже специальную секцию по захвату неприятельских документов, снабженную орудиями взлома. Полковник надеялся когда-нибудь захватить один из тех сейфов советского командующего, которые немцы, по их словам, время от времени находили в лесах. Деятельность разведотдела имела странный уклон: русские белоэмигранты, выписанные из Италии и посылаемые в поисках информации, добывали главным образом телятину, свинину и яйца для столовой.

Благодушие и беззаботность, царившие в штабе дивизии и окружавших его службах, начали исчезать с наступлением холодной погоды. «Жара и пыль сменились холодом и снегом, — записывал Толлои. — Русские крестьянки уже не выбегают из домов в сарафанах, которые оставляют открытыми их пышные плечи, — они закутались в платки и надели валенки. Немцы не сидят в машинах, голые по пояс, с яркими спортивными козырьками на глазах, всегда готовые броситься в реку, встретившуюся на их пути, как это положено на „войне-прогулке“, а, скрючившись от холода, бегают в смешных наушниках. Гарибольди уже не думает о Сирии и не занимает свое время распределением наград, а растерянно призывает офицеров „сохранять веру“. Все старшие офицеры за несколько месяцев постарели на десять лет… Еще три месяца назад в Макеевке, полные здоровья и радужных надежд, они думали только о спокойной жизни и с любопытством и благодушием взирали на образ жизни русских и на немецкие жестокости».

Особенно сильное впечатление на офицеров штаба произвел налет советской авиации на Миллерово 12 ноября 1942 года. Больше всех перепугались те, кто громче других кричал о «победе» и «вере». Представитель фашистской партий — консул Гуаттьери заявил, что его отделу не хватает в Миллерове помещений, и перебрался в соседний населенный пункт. Фашистские журналисты и разного рода дельцы, крутившиеся вокруг штаба, немедленно испарились. Начальник оперативного отдела совершенно прекратил работу и лишь просил установить под потолком балки покрепче. «Налет на Миллерово потряс умы и распространил уныние, — отмечал Толлои, — гораздо больше, чем бегство „Сфорцески“, неудачи под Сталинградом и высадка англо-американцев в Северной Африке… Вечерние партии в карты были отменены, и часто можно было слышать тяжкие вздохи. Однако дни проходили, и все начинали убеждаться, что выдержать подобную бомбежку было настоящим героизмом. Военный бюллетень штаба армии говорил о „семнадцати воздушных эшелонах“, умалчивая о том, что эти эшелоны состояли из одного или двух самолетов, и тот, кто больше всего напугался, чувствовал себя главным героем. „Семнадцать эшелонов, два часа бомбежки!“ — повторяли они, раздуваясь от гордости. И если поблизости оказывался кто-нибудь с передовой, то для него добавляли: „Да… в современной войне стирается грань между высшими штабами и линейными частями“».

К тому же жители Миллерова стали откровенно говорить, что советские войска скоро вернутся. «Оставшись наедине, русские не скрывали радости по этому поводу, — отмечал Толлои. — Их уверенность еще более возросла к середине ноября, когда немецкая армия под Сталинградом оказалась в окружении и в Миллерово стало прибывать много раненых и еще больше обмороженных. Итальянские офицеры и солдаты ходили смотреть на разгрузку эшелонов, и это зрелище наводило их на грустные размышления. Те, кто никогда не интересовался ходом дел на фронте и продолжал путать Дон с Волгой, стали теперь проявлять большое любопытство и выдавали себя вопросами: „В общем, сколько же километров от Миллерова до русских?“ Главе фашистов Гуаттьери 120 километров показались явно слишком небольшой дистанцией, он заявил, что не в силах выносить русский климат, сел на поезд и отправился в Италию. Видимо, в фашистской терминологии слово „доброволец“ означает человека, который волен делать то, что хочет»[7].