— Там есть корзина, если хотите, можете ею воспользоваться.

Олпорт открыл рот, но ничего не ответил. Покачав головой, он с обреченным видом вновь повернулся к трупу.

— Мать честная! — повторил он, глядя на него прищурившись, будто такой способ осмотра мог отфильтровать лишние эмоции и сделать его более беспристрастным. Затем он повернулся к Джонсону, желая, по-видимому, что-то спросить, но тот предупредил его вопрос:

— Нет, я тоже никогда не видел ничего подобного.

Они стояли рядом, глядя на предмет разговора. Солнце в этот момент как раз вылезло из-за большой серо-белой тучи, и стеклянный купол засверкал, посылая лучи во все прежде затененные уголки помещения; красное пятно в центре зала ярко вспыхнуло. Голова девушки тоже осветилась, и вокруг нее возникло нечто вроде нимба.

— Господи Иисусе! — воскликнул Джонсон. Никто не мог понять, что его так поразило.

— В чем дело? — спросил Олпорт.

Но Джонсон, погруженный в свои мысли, не услышал вопроса.

Все это не могло быть простым совпадением. Каждый вошедший сюда обязательно застывал перед выставленным в центре новым экспонатом, как перед алтарем, и решался говорить исключительно шепотом. Эта картина, несомненно, напоминала распятого Христа и не могла не наводить на мысль о Богоматери. Даже само помещение, подумал Джонсон, еще раз окинув взглядом высокий зал, очень походило на собор…

* * *

Рассел и Айзенменгер не ладили друг с другом с первого дня знакомства. Айзенменгер всегда считал себя человеком терпимым, способным найти общий язык с кем угодно, если, конечно, собеседник стремился к продолжению разговора. Но довольно скоро Айзенменгер понял, что профессор Рассел не принадлежит к такому типу людей. Почти сразу стало ясно, что Рассела надо включить в список чистокровных, безупречных и законченных подонков, а может быть, даже поставить в этом списке на первое место.

Разумеется, разговоры об этом Айзенменгер слышал задолго до того, как составил собственное мнение о Расселе. Его репутация пованивала, как едкие выделения скунса, и, вращаясь в тесном кругу сотрудников отделения патологии, невозможно было этого не ощущать. Обычно Рассел проявлял в общении обворожительную учтивость, но лишь до тех пор, пока за собеседником не закрывалась дверь, после чего не стесняясь обливал его помоями. Воспринимать же критику в свой адрес он был не в состоянии; он даже не способен был представить, что чье-либо мнение, кроме его собственного, может оказаться не то что правильным, а вообще иметь хоть какую-то ценность. Рассел был ограничен и высокомерен, вечно плел интриги, и его мироощущение граничило с паранойей. Поговаривали, что он ставит «жучки» на телефоны всех сотрудников, что он не раз подавал в суд на своих коллег, которые якобы дискредитировали его имя, и даже заимствовал кое-что из чужих научных работ.

Вдобавок ко всему этому природа наградила его внешностью, в которой трудно было найти хоть что-нибудь привлекательное, — по крайней мере, Айзенменгеру это не удавалось. Даже при росте выше среднего Рассел выглядел неуклюжим и расплывшимся; волосы у него были черные и прямые, а круглое лицо обтянуто лоснящейся кожей. Дорогие костюмы, которые он заказывал в лучших ателье, висели на нем как копеечное тряпье. Профессор патологии никогда не был женат и не имел детей, за что Айзенменгер, не испытывая ни малейшего желания встречаться с сатанинским отродьем хотя бы на этом свете, мысленно благодарил Господа.

Невзирая на то что характер Рассела был давно известен Айзенменгеру, у него были свои причины устроиться на работу в отделение патологии. Уволившись после годичного отпуска с должности судебного медика, он начал подыскивать себе новую работу и обнаружил, что его, как ни странно, нигде не ждут с распростертыми объятиями. Похоже, никто не хотел иметь дело со слишком чувствительным патологоанатомом.

Затем был развод. Несмотря на отсутствие детей, процедура прошла не слишком гладко. На суде вскрылись пласты глубоко спрятанной неприязни, разочарования, раздражения и, к его удивлению, жадности. Бывшая супруга приложила все усилия, чтобы урвать как можно больше — прежде всего материальных благ, но как раз это Айзенменгера не особенно трогало. Бракоразводный процесс стал для него чем-то вроде катарсиса, и он радовался, испытывая чувство очищения от всякой мелочности и алчности.

Но какой-то постоянный доход ему был все-таки необходим.

Как раз в этот период ему на глаза попалось объявление о вакансии в отделе Рассела. Объявление публиковалось уже в третий раз, и устроиться на работу в отделение патологии оказалось совсем не трудно. Айзенменгер понимал, что на это место взяли бы и ходивший на двух ногах и умевший разговаривать пучок салата, если бы у него в кармане лежало удостоверение Королевского общества патологоанатомов.

Так он и оказался в музее, где вел непрерывную подпольную борьбу с Расселом по всем фронтам, при этом не снимая с лица маску вежливости и добропорядочности.

В данный момент Рассел, отодвинув штору, глядел из окна кабинета в зал. Айзенменгер никогда прежде не видел своего шефа в таком волнении. Зрелище поглотило Рассела целиком; казалось, он не мог от него оторваться. Рассел вспотел, что, впрочем, являлось его нормальным состоянием, но при этом выглядел страшно обеспокоенным, а это было отклонением от нормы. Если бы на месте Рассела находился кто-нибудь другой, Айзенменгер поинтересовался бы причиной столь острого беспокойства, но он слишком хорошо понимал, что с Расселом подобные разговоры лучше не заводить.

Со своего места Айзенменгер мог видеть не только самого Рассела, но и его расплывчатое отражение в оконном стекле, которое, находясь прямо перед глазами профессора, никоим образом не мешало ему смотреть сквозь свое изображение. Интересно, подумал Айзенменгер, видит ли Рассел самого себя хоть изредка, хотя бы в те минуты, когда смотрится в зеркало? Понятно, он не мог видеть то, что видели другие, — говорящий и снабженный рассудком кусок дерьма с серьезными отклонениями в психике, — но неужели он совсем ничего не понимал в себе и своем отношении к людям? Может быть, дома, по ночам, он сожалел, что уродился таким подонком? Нет, вряд ли он осознавал это.

В том-то и дело, думал Айзенменгер, Рассел способен оправдать в собственных глазах любые свои слова и поступки, какими бы мерзкими они ни были.

Первым тишину нарушил Рассел, обращаясь даже не столько к окружающим, сколько к самому себе:

— Я не могу в это поверить. Что все это значит? Это ужасно, просто ужасно!

Айзенменгер вряд ли мог ответить на эту тираду что-либо вразумительное, поэтому предпочел промолчать. Тогда Рассел задал более конкретный вопрос, обращаясь уже непосредственно к Айзенменгеру, будто тот обязан был знать ответ:

— Кто она такая? Медсестра? Студентка? Посторонняя? Она может быть кем угодно, не правда ли?

Казалось, профессор совершенно сбит с толку.

— Совершить такое… Это безумие, чистое безумие!

Тут он впервые посмотрел на Айзенменгера, и в глазах его промелькнул страх.