бороды. Слышалось его дыхание: частое, мелкое. Могло показаться, что он в беспамятстве, когда б не беспрерывное движение рук под одеялом. Время от времени он повторял, как в бреду: «Дети! Недолго мне уже быть с вами».

– Где Яшуа? – спросил Куба. Он посылал за братом, чьи смехотворные притязания на венец иудейский начинали оправдываться. Из Капернаума доходили слухи о чудесах: если в Кфар Кане вдруг сделались миквы, полные вина, то в Капернауме пять тысяч человек насыщались дыркой от бублика – «пятью хлебами». И не успевали подносить больных, которые излечивались одним хотением: хочешь – верь, не хочешь – не верь, но тогда пеняй на себя: воздается не только по вере, но и по неверию – будешь унесен вперед ногами.

– Где он, где Царь Человеческий – или как он там зовется…

– Ему все передали, – отвечал Яшка, – что тата при последнем издыхании, Молхомовес уже кружит над ним.

– И что он?

– Сказал: пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

– Мэрим, он так сказал?

– Да.

Гой, трахонский язычник, на такое бы не отважился! Куба призвал в свидетели Майсея рабейну: «Чти отца и мать своих». Это что же, все мы здесь, выходит, мертвецы?

Красноватый отсвет пламени, бившегося за слюдяным окошком фонаря, лежал на лицах собравшихся. Их было немало: Фирина родня не ограничивалась дядей Мордехаем. Навещали умирающего соседи – каждый, кто веселился на свадьбе Кубы и Фиры. Они не сдерживали своего горя, как не сдерживали давеча своего веселья.

Кубу трясло – от такого кощунства, а еще от своего бессилия.

– А еще, – сказал Иуда, умевший всегда попасть в самую точку – «в дупло зуба каленой иглою с расстояния в двадцать шагов», – что люди скажут? Яшуа не его сын, скажут. А мы будем молча жрать. Мы по уши в дерьме. (Ради красоты он сказал по-еврейски: бэ-хáра.) Эх, не должен был тогда тата…

– Ни слова о тате. Ты, Иуда, такой же, как Яшуа.

– Э, нет. Ты, Яков, боишься, что первородство твое потеряет в цене. Мало чести быть первенцем в доме позора. Ты что, не понимаешь, почему Яшуа не пришел? Чтобы показать, что он – мамзер. Нам в посрамление, на себя ему плевать. Он все делал в пику нам. Ему даже плевать, что мамзер не может быть Мессией.

Мэрим все слышала. Юдька говорил в расчете на нее. И потом она имела привычку ко всему прислушиваться. Так было и в Хевроне, когда сталкивали со скалы жену, взятую в прелюбодеянии.

Куба думает: «Ах, тату, всем без разницы, как тебя похоронят».

Словно в ответ на это реб Ёсл повернул голову. Дрогнули веки, и он пошевелил губами.

– Что, тату? – и Куба, и Юдька, и Шимик, и Яшка – все кинулись к нему. Но Мэрим была проворней, она первая приблизила ухо к его губам.

– Нет, тату, вечер шестого дня. («И был вечер, и было утро, день шестой» – в таком порядке сменяется один день недели другим.) Одну ночь пережить, тату, только одну. А день пронесется…

– Спрашивает, какой нынче день? – догадался Куба.

– Да.

Реб Ёсл хотел дожить до субботы, хотел получить подтверждение своей праведности. В субботу умирают праведники.

Он дотянул до исхода пятницы, как изнемогающий пловец – до берега. С появлением первой звезды этот робкий человек, проживший неприметную жизнь, всегда побаивавшийся старшего сына, перед которым считал себя виноватым… – но как можно было! как можно было иначе поступить с этой девочкой-невестой, обрученной ему… – с появлением первой звезды он получил подтверждение своим упованьям: он – праведник. А значит, признав Яшуа своим сыном, он не нарушил Закона Моисеева.

– Тату, всё, шабэс. Скажи мне что-нибудь (зог мир этвас), – Мэрим склонилась над ним.

Он открыл глаза.

– Я все сказал (их хоб аллэс гезагт).

9

Смерть в субботу не только венчает праведную жизнь, но и вознаграждает сродников послаблением: чашу утешения, поднесенную друзьями и соседями, можно испить без того, чтобы неделю сидеть на земляном полу, рвать на себе одежды, посыпать голову пеплом, выстригать на макушке плешь и отдаваться прочим зримым порывам скорби.

Реб Ёсла доставят в Вифлеем. Там некто Яко́в бен Маттан – своим именем Куба был в него – в тесном месте, вырубленном в скале, дожидается возвращения своего первенца Ёсла. Со смертью узы крови, что «однажды разделена в теле отца для сына», только крепчают и мертвых тянет к своим мертвецам как никогда при жизни. Поэтому родовая усыпальница становится периною из костей предков, когда настает час отойти ко сну.

Во избежание захвата пустующих помещений нечистыми духами глаза покойнику придавили камешками, отвисшую челюсть (столь ужасен был вид Молхомовеса!) крепко-накрепко подвязали, забили глиной ноздри, уши и т. п. На живот же положили холодное металлическое блюдо, не дающее растопиться внутренностям, – так бодрствующие у тела ночь напролет молитвою укрепляют свой дух, мешая ему растопиться в пучине сна.

С завершением субботнего дня пришли из «Товарищества по оказанию священных услуг» («Хевра каддиша»). Перенесли реб Ёсла на сеновал, обмыли, умастили и обвили пеленами. Наутро под звуки небольшого похоронного оркестра в составе двух флейт и нескольких плакальщиц процессия двинулась в Вифлеем, где Ёсл-обручник костьми приложится к родным костям. По счастью, это – местный Вифлеем. От Каны, как и от Назарета, до него рукой подать. Похоронное шествие не растянется на полстраны.

Год предстояло реб Ёслу провести в каменной «теплице» – очищаться от грешной плоти. Тогда кости, облитые драгоценным маслом, воссоединятся с родом, который есть след отлетающей вдаль живой искры. Снесется ли она когда-нибудь из своих далей с отработанным горючим, заново одушевив минувшее? Верить в это, веровать до самоотрешения – удел язычников, удел слабых. «Блажен кто верует», – учил Яшуа на берегу озера Кинерет, Скрипичного озера[15]. «Он играет на скрипке своих проповедей. Какая идише мамэ не учит сына на скрипке?»

Мэрим возвратилась в Ноцерет. Вдовья доля закрепляла за нею право на свой угол. Дядя Эсфири Мордехай, который был ей за свата – а она ему за сватью как мачеха Кубы, – присмотрел для нее «хорошую» партию: снова старичок старенький, вдовец с чередою великовозрастных сыновей, которые принесли его на «брачном ложе».

– Это как раз то, что тебе надо, – сказал дядя Мордехай. А подумав, добавил: – И то, что ему надо.

Мэрим неловко было сказать «нет». Кто она, чтобы перечить? В день помолвки Мэрим подвернула себе ногу и не смогла пойти в Кфар Кану.

Когда коронуются вторым браком, гуляют не так широко, ограничиваются тремя днями. Зато срок между помолвкой и венчаньем