— Я верю тебе, Эль-Кадур… Но удивляюсь, как это никто не мог дать тебе никаких сведений насчет местопребывания виконта. Не может же быть, чтобы это не было известно кому-нибудь в стане?… О, Боже мой, должно быть, его убили, потому и молчат! — с глубоким вздохом проговорил капитан Темпеста.

— Нет, падрон, что он жив — это я узнал наверное, — успокоил его араб. — Мне думается, что его содержат в какой-нибудь из береговых крепостей и уговаривают принять мусульманство. Если бы они его убили, то слух об этом должен был бы дойти сюда и помимо меня, потому что тогда весь их стан говорил бы об этом.

— Но почему же там никто ничего не говорит о месте его пребывания? Что за необходимость так тщательно скрывать это?

— Не знаю, падрон. Этого я сам не могу понять.

— Хорошо, буду спокойно ожидать от тебя дальнейших сведений, — с внезапной решимостью сказал капитан Темпеста. — Но слушайте, что это?

Ночная тишина вдруг прервалась страшным шумом, который несся из турецкого стана. Зазвучали трубы, затрещали барабаны, послышались многочисленные залпы ружейных выстрелов, и поднялся невообразимый гул возбужденных многотысячных голосов. В то же время весь лагерь, точно по волшебству, осветился красным светом бесчисленных смоляных факелов, со всех сторон стремившихся к центру, где раскидывался громадный пышный шатер великого визиря.

Капитан Темпеста, Эль-Кадур и Перпиньяно быстро взошли на парапет бастиона, между тем как крепостные часовые затрубили тревогу, после чего стены мгновенно стали покрываться толпами воинов, выбегавших с оружием в руках из казематов, где они до этого времени спокойно спали.

— Должно быть, готовятся к решительному приступу, — заметил капитан Темпеста.

— Нет, падрон, — спокойным голосом возразил араб. — Это вспыхнуло возмущение, подготавливавшееся уже с утра.

— Вот как! Против кого же?

— Против великого визиря.

— По какому же поводу? — спросил Перпиньяно.

— Его хотят заставить приняться как следует за осаду крепости. Уж целая неделя, как войско ничего не делает, вот оно и выражает свое неудовольствие.

— А не слыхал ты, почему было такое бездействие, удивлявшее и нас всех? Уж не замешалась ли здесь у великого визиря любовь? В этих случаях пылкие турки часто совсем теряют голову.

— Да и не только турки, заметил многозначительно араб. — Вы угадали, синьор: действительно, любовь убаюкала воинственное сердце великого визиря.

— К кому же это? — полюбопытствовал даже сдержанный капитан Темпеста.

— К одной молоденькой христианке с этого острова, падрон, — отвечал Эль-Кадур. — Ради нее он и прекратил на столько времени военные действия против вас.

— Наверно, эта девушка или женщина очень хороша, — спросил лейтенант.

— Да, писаная красавица. Эта девушка дочь одного из здешних синьоров, недавно убитого при взятии Никосии. Она попала в плен в один, кажется, день с синьором Ле-Гюсьером. Я бы не желал теперь быть на ее месте, потому что все войско требует ее смерти, видя в ней препятствие к продолжению военных действий.

— И ты думаешь, великий визирь уступит требованию своих воинов? — спросил капитан Темпеста.

— Думаю, что ему ничего больше не остается делать, падрон.

— Бедная девушка! — тоном сострадания произнес капитан Темпеста. — Неужели ее убьют?

— Наверное, — сказал араб. — А после этого вы должны ожидать самого ожесточенного нападения на крепость. Войску надоела эта долгая осада, оно теперь нахлынет на Фамагусту, как взбаламученное море во время бури, и все уничтожит на своем пути.

— Мы готовы принять господ турок, как они заслуживают, — гордо сказал капитан Темпеста. — Наши шпаги и кирасы еще крепки, а сердца не знают боязни.

Араб грустно покачал головой и глухо проговорил:

— Их слишком много, падрон.

— Ну, что ж такое! Зато мы за стенами крепости, и они во всяком случае не нападут на нас врасплох.

— Об этом уж позабочусь я: сумею вовремя вас предупредить… Прикажешь мне вернуться туда, падрон?

Капитан Темпеста не ответил, очевидно, не расслышав этого вопроса. Облокотившись на парапет, он вслушивался в страшный рев турецкого войска и беспокойным взором следил за движениями факелов, точно производивших дикую пляску перед шатром великого визиря. Временами можно было различить отдельные крики, выделявшиеся из бури голосов, вроде, например, следующих:

— Смерть этой негодной рабыне!.. Мы требуем ее головы!… Уничтожить колдунью, опутавшую великого визиря!… Выдать ее нам!

Трубы, бубны и треск ружейных выстрелов не в силах были покрыть рева многотысячных орд. Казалось, мусульманский лагерь весь находился во власти неисчислимых легионов диких зверей, нахлынувших из африканских и азиатских пустынь.

— Так мне вернуться туда, падрон? — снова спросил араб. Капитан Темпеста вздрогнул, точно пробудившись ото сна, и поспешил ответить: — Да, да, ступай, мой добрый Эль-Кадур. Уходи, пока еще нет опасности, и не забудь, что я не успокоюсь до тех пор, пока ты не принесешь мне добрых вестей. Главное — узнай, где находится синьор Ле-Гюсьер. В нем все мое счастье.

По лицу араба пробежало облако невыразимой грусти, но он, как всегда, овладел своими чувствами и покорно сказал:

— Сделаю все, что только буду в силах, падрон, лишь бы на твоих устах зацвела улыбка счастья и глаза твои были ясны по-прежнему.

Капитан Темпеста сделал своему лейтенанту знак остаться на месте, а сам отошел с арабом в угол бастиона и сказал:

— Эль-Кадур, правда, что капитан Лащинский остался жив?

— Да, падрон, он не только жив, но скоро выздоровеет и надеется…

— Наблюдай за ним, пожалуйста.

— Хорошо. Но почему ты так интересуешься этим проходимцем, падрона? — осведомился араб, и в голосе его послышалась тревога.

— Я чувствую в нем своего смертельного врага.

— Да? За что же бы ему быть твоим врагом?

— Он догадался, что я не то, за что выдаю себя.

— Ага! значит, и он… любит тебя? — глухим голосом проговорил Эль-Кадур, трясясь от гнева.

— Раньше, может быть, и любил, но теперь он возненавидел меня за то, что не ему, а мне удалось победить Дамасского Льва.

— Синьор Ле-Гюсьер может любить тебя, падрона, но этот поляк… О, как я ненавижу его! — дрожащим голосом прошептал араб, яростно сжимая кулаки.

На некрасивом и грубом лице Эль-Кадура выражался такой гнев, что молодая девушка невольно отступила от араба назад, видя, какая страшная буря происходит в душе этого полудикаря.

Не беспокойся, мой верный друг, — мягко сказала она ему, — моим мужем будет или Ле-Гюсьер или никто не сделается им. Только он один достоин моей любви.