часто кончался этот „труд“ тем, что лошадь так и оставалась незапряженной, ибо никто из „работников“ не знал, как надо запрягать ее, да и побаивался, как бы она не вздумала брыкнуть»[13].

Стремление «сесть на землю» сопровождается сильным антикультурным настроением. Один писатель начала XX века передает свой разговор с последователем Толстого, интеллигентным врачом, который мечтал сжечь все книги, кроме Евангелия, так как они «вреднее и опаснее всякой холеры, всякой чумы». В толстовцах вообще очень сильно это недоверие к культуре, особенно к письменной культуре. Отсюда интерес к устному слову, устной проповеди. Один из самых известных толстовцев, Исаак Фейнерман, писавший под латинским псевдонимом Тенеромо, издал несколько сборников записанных им высказываний Толстого. Свою деятельность он объяснял как раз необходимостью зафиксировать для современников и потомков свои беседы с Толстым, где индивидуальность учителя проявляется полнее, чем в его писаниях. Вероятно, в этом сказывается ориентация на Евангелие как на письменную фиксацию устной проповеди.

Отдельная и очень сложная тема — толстовцы и Толстой. Выше мы говорили о Толстом как о первом толстовце. Но сам он говорил про себя: «Я Толстой, но не толстовец». Точнее будет сказать, перефразируя Козьму Пруткова, что в писателе жило огромное «желание быть толстовцем» — желание, которое он никогда не смог реализовать до конца в силу все той же двойственности своей натуры, которая проявилась в несостоявшемся походе на концерт Рубинштейна и во многих других эпизодах. Главное колебание Толстого, длившееся годами, — уйти ему из Ясной Поляны или остаться? «Все так же мучительно. Жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена. Куда ни выйду — стыд и страдание…» — такими записями пестрят его дневники. Конфликт Толстого с семьей начинается в середине 1880-х годов и продолжается четверть века, практически до смерти писателя. На идейные разногласия накладываются имущественные споры: Толстой пытается отказаться от авторских прав, не препятствует яснополянским крестьянам расхищать барское имущество; жена и дети предсказуемо против.

Надо понимать, что Толстой не уходит из имения не от привычки к барской жизни, в чем обвиняли его недоброжелатели. Наоборот, он полагает, что уход — это слишком легкий выход, бегство от своего креста вместо готовности нести его до конца. Но со стороны это воспринимается по-другому. «Конечно, нам досадно, что отрицатель собственности, семьи и всех „мирских прелестей“ продолжает жить в барской обстановке Ясной Поляны, где самая строгая вегетарианская диета и „ручной труд“ кажутся в конце концов только лишней прихотью», — иронизировал литератор Петр Перцов[14], который резко отрицательно относился к учению Толстого и, в отличие от подавляющего большинства современников, довольно скептически — к нему самому. Но растеряны и идейные последователи Толстого. Накануне ухода и смерти писателя болгарский толстовец Христо Досев делится с Чертковым своим недоумением: тот факт, что Толстой по-прежнему живет в Ясной Поляне, «затушевывает в глазах людей все значение и смысл его слов и мыслей». Приезжающие в Ясную Поляну толстовцы чувствуют недоброжелательное отношение к себе со стороны жены Толстого Софьи Андреевны и его сына Льва Львовича и не понимают, почему «учитель» недостаточно горячо за них заступается. По сути, они требуют от Толстого, чтобы он отказался от родственников по плоти ради тех, с кем он связан родством в духе.

С другой стороны, и Толстого раздражают некоторые последователи с их склонностью спорить о деталях учения, игнорируя главное в нем. Он саркастически описывал богословские полемики о всяких не стоящих внимания мелочах — и вдруг его сторонники начинают вести себя так же. Кроме того, Толстой чувствует опасность превращения толстовства в «лидерское движение», секту. Писатель противится его оформлению, для него толстовство — меньше всего структура, организация. Отсюда его резкая реакция на предложение двух единомышленников провести в 1892 году съезд толстовцев в Ясной Поляне: «Не грех ли выделять себя и других от остальных? И не есть ли это единение с десятками — разъединение с тысячами и миллионами?» Любовь Гуревич[15] вспоминает, как иронически Толстой реагировал на газетные сообщения о предстоящем съезде:

«Вот отлично!.. Явимся на этот съезд и учредим что-нибудь вроде Армии спасения. Форму заведем — шапки с кокардой. Меня авось в генералы произведут. [Дочь] Маша портки синие мне сошьет…»[16]

В этой борьбе с собственными поклонниками Толстой победил: толстовство не превратилось в скованную догматами окаменелость. Тот же Пругавин с полным основанием констатировал:

«Из Толстого, как из моря, разные люди почерпают различные моральные и религиозные ценности. Каждый берет то, что ему более сродно, что отвечает его наклонностям, его духовным запросам»[17]. .

Более того, даже границы самого понятия «толстовство» установить зачастую трудно, если не невозможно. Современники отмечают склонность сторонников Толстого сводить любой разговор на любую, сколь угодно сложную, тему к набору элементарных постулатов: «все люди братья», «все мы дети единого Отца», «весь мир есть дом Божий». Понятно, что при таких исходных данных толстовцев не всегда можно отграничить от представителей других религиозных учений. Известен непреходящий интерес Толстого и его последователей к духоборам, штундистам, молоканам, разного рода «братцам» (низовым проповедникам). Особенно активно занимался этим один из самых колоритных толстовцев Иван Трегубов, основатель «Общины свободных христиан». А в 1920 году Павел Бирюков предлагает советской власти издавать журнал «Сектант-коммунист».

Вообще, тема взаимовлияния Толстого и сектантов сложна и многогранна. Накануне пережитого им духовного кризиса и тем более после него он пристально следит за активностью разнообразных толков и сект, от самодеятельных до более крупных, вникает в особенности их вероучения, читает материалы о них, знакомится с исследованиями и исследователями. Однако в этот момент Толстого еще отделяет от сектантов определенная дистанция. Свидетель его встречи с самарскими молоканами в 1881 году отмечает, как негативно реагирует Толстой на шутки молокан о духовенстве и православной обрядности[18]. В дальнейшем Толстой постоянно увлекался то одним, то другим проповедником и «народным философом»: Василием Сютаевым, Александром Маликовым, Тимофеем Бондаревым. Но постепенно началось обратное воздействие. Вскоре один из главных оппонентов Толстого, обер-прокурор Святейшего синода Константин Победоносцев, обобщая полевые наблюдения православных миссионеров, проницательно заключает:

«Как более свежее и богатое умственными силами учение, толстовство начинает подчинять себе все другие сектантские лжеучения, мало-помалу теряющие под влиянием его свою самостоятельность и оригинальность».

Примеров тому множество. Остановимся подробнее на событиях в селе Павловка Сумского уезда Харьковской губернии, которые личный секретарь Толстого Николай Гусев назвал «страшным взрывом, прогремевшим на всю Россию». В сентябре 1901 года группа павловских сектантов, много лет конфликтовавших с местным священником и урядником и