– Твой отец еще в тюрьме, верно?

– Да, сие есть мой величайший дочерний грех. – Я так тряхнула головой, что волосы упали мне на лицо. – Извини.

– Я прощаю тебя, – менторским тоном произнес Эддисон.

Я швырнула в него подушкой – и мгновенно пожалела об этом, несмотря на его глупый и смущенный вид. Теперь мне придется подняться и перевернуться, если я не хочу получить в лицо ответный удар.

Вместо этого он поднял подушку и протянул мне свободную руку.

– Вставай!

– Qué?[19]

– Теперь ты все равно не уснешь. А там удобнее лежать, размышляя о тяготах жизни.

– Ты собираешься обвинять меня в излишних размышлениях?

– Да. Вставай.

Я взяла его руку и позволила ему поднять меня с дивана, а Брэндон воспользовался этим, чтобы отбуксировать меня в спальню. Там он подтолкнул меня к левой половине кровати, поскольку его, в сущности, не волновало ни то, на какой половине спать, ни то, находится ли эта половина дальше или ближе от двери. Через минуту Эддисон вернулся в комнату с моим оружием, спрятанным под диваном, откуда я могла легко достать его, и положил его прямо в кобуре слева от меня на прикроватную тумбочку. Он первым нырнул под покрывало, не обойдя вокруг кровати, а просто – от усталости и лени – проскользнув надо мной, и мы быстро зашуршали простынями, устраиваясь поудобнее.

– Ты же не станешь винить себя за это? – внезапно спросил Брэндон.

– За что, за обнаружение Ронни?

– За то, что не прощаешь их. – Он протянул руку, нащупал прядь моих волос и, определив, где находится мое лицо, погладил параллельные рубцы, спускавшиеся от глаза по моей левой щеке. – Ты ничем им не обязана.

– Верно.

– Несправедливо с их стороны просить тебя об этом.

– Я понимаю.

Через несколько минут Брэндон уже крепко спал, опять похрапывая, но его пальцы еще касались моего лица.

Честно говоря, я даже не представляю, что половина сотрудников Бюро думает об Эддисоне, но меня чертовски раздражают обе половины.

Суббота опять прошла в конторе в плановых делах, намеченных на вчерашний день. После нескольких месяцев непрерывной работы – мы едва успевали заскочить домой, переодеться и собрать дорожные сумки для очередных поездок – Вик установил для нас на пару недель скользящий график, давая возможность передохнуть. В основном это подразумевало работу с документами, то бишь залежи бумажной рутины.

Воскресенье я провела на диване Эддисона с кипой журнальных головоломок, стремясь избавиться от беспокойства за Ронни, а Эддисон увлеченно смотрел свой драгоценный бейсбол по своему безумно огромному телевизору. На журнальном столике его открытый ноутбук с включенным Скайпом показывал Прию, растянувшуюся на кровати в нью-йоркской квартире Инары и Виктории-Блисс. Она следила за игрой по своему другому, подключенному к Сети компьютеру, поэтому, разделенные сотнями миль, они имели возможность следить за игрой вместе. Прия устроилась в этой спальне, чтобы не тревожить своих гостеприимных летних подруг, поскольку бейсбол не волновал ни одну из них, но обе они могли беспрепятственно заходить к ней, также растягиваясь на кровати, чтобы поделиться своими собственными проектами.

С Инарой и Викторией-Блисс мы познакомились в ходе нашего расследования, возможно, одного из самых печально известных преступлений. И уж определенно самого эксцентричного. Они оказались в числе множества девушек, похищаемых неким типом на протяжении трех десятилетий; все пленницы содержались в Саду, огромной оранжерее в его частных владениях, и он убивал их время от времени, ради сохранения их красоты. Украшенные татуировками затейливых крыльев, все эти Бабочки попадали в коллекцию его трофеев как при жизни, так и после смерти. После обнаружения этого Сада, когда травмы девушек еще не зажили, а впереди туманно маячили судебные разбирательства, Вик связал их с Прией. И они трое крепко подружились, поэтому, возвращаясь в Штаты, Прия стремилась обязательно провести по крайней мере несколько дней в Нью-Йорке в их просторной квартире, которую они делили с полудюжиной других девушек.

Теперь у них появилось свое собственное пространство, включавшее огромную кровать, покрытую пестрым одеялом, сделанным из лоскутов с принтами из произведений Шекспира. Никто из них больше не носил черное (в черные балахоны их одевал Садовник), никто из них никогда больше не носил платьев с открытой спиной, считавшихся обязательными их похитителем. Виктория-Блисс на самом деле предпочитала яркие оранжевые оттенки, еще более яркие, чем конусы дорожных ограждений, причем и спереди, и сзади на ее футболках красовалась эмблема приюта для бездомных животных, где она трудилась на добровольной основе. И вообще, приятно было видеть, как благотворно и чудесно сдружилась эта троица. Хотя, возможно, и слегка пугающе; эти неукротимые и упорные молодые женщины могли бы, вероятно, править миром, если б захотели.

– Как дела с фотографиями? – спросил Эддисон во время рекламной паузы.

– Вполне успешно, – ответила Прия. – Через неделю-другую собираюсь скататься в Балтимор, поговорить с родителями Кейли. Они захотели увидеть некоторые из законченных композиций, перед тем как решить, согласятся ли они и Кейли принять участие в нашем проекте.

– Думаешь, согласятся?

Прия мягко толкнула Инару коленом в бок, и та взглянула на нее, оторвавшись от своего блокнота, но продолжая покачивать ручкой над страницей.

– Я думаю, согласятся, – сказала Инара, глянув в глазок веб-камеры и пожав плечами.

Кейли, самая юная из выживших в Саду, попала туда в последние дни его существования, и Инара всячески оберегала девочку.

– Загоревшись этим проектом, – добавила она, – мы с Прией несколько раз рассказывали им о нашей затее, стараясь убедить их, что она задумана на самом деле ради исцеления и не имеет ни малейшего отношения к сладострастной чувственности. Но я не могу винить их в том, что им нужны подтверждения.

– Говоря о других, – заметила Виктория-Блисс, задумчиво разглядывая свои пальцы, испачканные глиной клюквенного цвета, – мы уже пару недель ничего не слышали о Равенне. Практически с самой ее фотосессии. У нее с матерью разгорелась ожесточенная дискуссия по этому поводу, и теперь никому не известно, где она находится.

Мать этой девушки, сенатор Кингсли, не могла понять, почему ее дочь упорно держится за имя Равенна, данное той Садовой Бабочке, стремясь отделить ее от Патрис, безупречной дочери политика. Именно из-за матери Равенна поимела значительные трудности. С момента обнаружения злополучного Сада, породившего большой общественный интерес, широкое освещение в печати и более поздние судебные разбирательства, сенатор, со своей стороны, сочла необходимым тщательно следить за попытками исцеления своей дочери. Да разве можно такой слежкой исцелить кого-то?