— Ой, да какая ему разница!

— Э… не скажите! Он же не пылит, не пускает пыль в глаза, а кормится, и опыляет…

— … вроде, как не путает друзей и врагов, — человек, прямо!

— Ну, нам бы ещё поучиться у шмеля, ибо частенько попадаем впросак, не то, что он, — всегда в самую точку, наверняка.

…Уткнув нос в пушистый лебяжий воротник облака, солнце шагает неторопливо и величаво, подол его небесно-голубой накидки касается земли… Утро, господа-товарищи! Обычное летнее утро!

Что поделать…

— Ну, что ты будешь делать! Опять тебе сказку?

— Снова! Только другую, не ту, что прежде.

— А чем тебе та не угодила?

— Так ту я уже слышал!

— Привыкай. Жизнь, она такова, — всё одно и тоже, по кругу. Впрочем… Пока ты ещё мал, уговорил, расскажу тебе другую.

Их было двое: он и она. Начитавшись досыта книжек про путешествия, накопив кой-чего в дорогу и не отпросившись у родни, неким поздним дождливым вечером, почти что ночью, они дождались, покуда родители уснут и ускользнули из дому. Встретились они, как договаривались, — в парке у озера, да не под тем газовым фонарём, подле которого мы с тобой прошлой осенью собирали золотые кленовые листы, а у подножия невысокой ёлхи, кой весной распустила свои листы наперёд берёзы, что, как известно, — верная примета дождливого лета…

— Ты не так сказал, деда! — Прервал рассказ внук.

— Чего это?

— Правильно говорить ёл-ка!

— А… ты про это! Ну я и не спорю! Про ёлку именно так и говорят, а я тебе про ольху толкую, её ещё кличут и елохой, и ольшиной, и вольхой. А у нас во Владимирской губернии она ёлха, и никак по другому.

Так сказывать дальше или замолчать? сам заснёшь?

— Говори! — Закивал головой мальчик, и дед продолжил рассказ.

— Присев у корней дерева, наши беглецы собирались с духом, чтобы отправиться в путь.

— Дождь в дорогу — это к добру. — Важно говорил он, а она глядела на него доверчиво и кивала. Хотя, ежели по чести, ей было грустно вот так вот, не спросясь никого, покинуть отчий дом, бросив мать с отцом, братьев и сестёр. И хотя будет кому утешить за неё родных, но также, как по-разному любят родителей, так и они неодинаковы в любви к своим детям, а она была-таки у отца любимицей.

И пока ей думалось так, разгорячённый мечтами спутник вещал про то, как отыщут они новые красивые земли, вернуться на Родину, и позовут всех с собой.

— А наши, наша…. Как быть с нею? — Осмелев вдруг, спросила она.

— Что такое? — Рассердился он вечной глупости бабской. — Да что тебе надо-то от меня? — Не стыдясь нагрубил он.

— Я спрашиваю, что будет с нашей Родиной, если мы все её покинем? Кому достанется она? — Переспросила та, от которой менее других ожидалось твёрдости.

— Кому-нибудь… — Неуверенно и презрительно слегка ответил он, и тут же пожалел.

— Как хочешь. Иди один. Я возвращаюсь, пока меня не хватились.

— Ну, а если… — Злорадно захохотал он.

— Повинюсь, да и коли накажут — то за дело. А тебе — счастливого пути.

Он глядел ей вослед, а она не обернулась ни разу, только на полпути к дому вздрогнула, услыхав краткий удар, — то ёлха, что думала долго, упала, занозив колени. Ольха-то жива меньше человека, не то лягушки…

— Деда, это ты мне опять про лягух рассказал, про тех что мы давеча поймали в огороде?

— Про них. Лягунья с жёлтым брюшком и лягун, ей подстать. Девчушка-то с радостью в свой прудик вернулась, а тем глупцом и непоседой, что вырвался от меня, закусил уж.

— Жалко…

— Что поделать, малыш? Жизнь…

То таял день…

Который уж день, небо плело бесконечные жидкие косицы из тонких холодных и липких от того струй воды, заодно взбивая дворовую пыль на дворе в нежную скользкую кашицу с остывшей уже пенкой, причудливо отражающей облака, но неудобной для прогулок.

Через окошко мне было видно комаров. Галсируя косыми парусами крыльев, все они были одинаково неприятны и своим писклявым сопрано, и задиристым нравом. От нечего делать я присматривался к ним, и спустя некоторое время заметил, сколь различий в характере даже у насекомых.

Более расчётливые из комаров, так представлялось со стороны, на обывательский лад, медлили, примеривались, прежде чем взлететь. Впрочем, избежав ударов одних дождевых капель, как судьбы, они почти сразу попадались под хлыст других, и обрушивались серыми комочками со слипшимися крылышками куда-то вниз, за подоконник.

Те же, которые безрассудно кидались под дождь и казалось должны бы были быть повержены первыми, напротив, — добирались до укрытия невредимыми.

Наскучив комарами, я поискал, чем бы ещё себя развлечь, и разглядел божью коровку, которая бегала по краю цветочной клумбы, как по барьеру цирковой арены. Выпустив чёрный кружевной подол крыл из-под туго накрахмаленной оранжевой накидки с горохами в тон, она кокетливо, заметно едва, склонила головку набок и не обращая внимания по сторонам, ступала более степенно, нежели неторопливо.

— И как только не закружится голова! — Восхитился я вслух, и понял вдруг, сколь напрасно трачу драгоценные минуты собственной жизни, тогда как всякая букашка чем-то занята. Устыдившись, я не стал медлить, словно тот комар, а прихватив полотенце, вышел под дождь.

По дороге к реке и после, когда я уже несколько накупался, так что даже слегка озяб, я чувствовал, как по щекам стекают капли воды, но это были не слёзы. То день таял на лице.

Безмятежное

После ливня в ночи, разошедшегося не на шутку,