сама смолкла из-за нарастающего воя мужиков, которые уже не сдерживали себя, а повинуясь заведённому издавна порядку, решились выплеснуть недовольство собой на хворающих тем же недугом.

СтенОшный бой давно перестал быть народной забавой, а самобичевание заразно, да ещё эдаким образом, когда и лежачего затопчут, и свинчаткой не побрезгают вдарить, так что есть риск остаться без чего-то нужного: глаза, уха, нутра или вовсе не подняться с земли, как это уже бывало не раз, прямо у нас на виду…

Мы с бабушкой прильнули к окну не из любопытства, но словно те два кролика, которых удав заманивает к себе в утробу ритмичными телодвижениями. До первой крови это было похоже на то, как волна бьётся о каменную стену, оставляя алую пену на берегу. Только не от рассветного солнца она сделалась вскоре красна.

Заворожённые, мы с бабушкой следили за тем, как, не помня себя, бегут друг на друга люди с обагрёнными яростью лицами, и белыми от гнева глазами, сквозь поднявшуюся пыль они отчего-то были очень хорошо видны даже издали.

Не знаю, чтобы было с нами, если бы не оклик деда:

— А ну-ка, брысь от окна! Вороны! Задёрнуть занавеску! Марш!

И вот уже я сижу на скамеечке и читаю вслух бабушке газету, сам не понимая о чём, а она шинкует жгут теста на ровные части, как капусту.

— Ты пельмени будешь лепить, что ли? — Окликнул бабушку дед.

— Пирожки… — Ответила бабушка.

— А чего ж так мелко-то? — Беззлобно, с нежностью укорил её дед, и бабушка, что называется, очухалась, слепила все куски в один, и раскатала, как обычно.

Что и говорить, всякий раз тяжело было приходить в себя после увиденного. Став чуть старше, я однажды сам едва не попал под раздачу, когда шёл от молочницы с бидоном. Из толпы дерущихся мне навстречу выбежал один, — в изорванной рубахе, с разорванным ртом. Не столь от испуга, как от неожиданности, я остановился дожидаться нападения, и был бы знатно избит, коли бы не хлёсткий перехват за кисть направленного мне в лицо удара. После хриплого: «Беги-как ты лучше домой, малец», я пришёл в себя, поспешил домой, и хотя по дороге потерял крышку от бидона, молока не пролил.

Но это было несколькими годами позже, а вечером того дня, когда дед укладывал меня спать, я спросил у него, отчего это бывает, то, что происходит каждое субботнее утро, и, если оно не прекратится, когда я вырасту, — нельзя ли мне как-нибудь смастерить кастет из свинцовой чушки, что пылится в кладовой.

Дед грозно поглядел на меня тогда, вздохнул, и…:

— Отольём. — Просто сказал он, погладив по голове.

Надеялся, наверное, что забуду про это по малолетству или не понадобится мне вовсе никогда.

По течению реки

Небо выглядело так, будто его несколько потёрли наждаком или крупным речным песком. Обложенный, болезненный язычок луны дразнил утро, что проглядывало сквозь сумерки и вполне очевидно стеснялось выходить.

Измятая кудрями поворотов, пропахшая на изломах мятой, река успевала провести по длинным, мытым волосам водорослей, полюбоваться на рыб и ракушек, а то и поиграть с песком, особенно на отмелях, там где брод и едва по щиколотку, да не всякая порожняя плоскодонка проскочит, а гружёная, так и вовсе Проведут её, ухватившись за борт, в закатанных до колена штанах, проскребёт она пузом по дну с важным звенящим скрыпом, ну а дальше, как по маслу.

Крепкая рука течения увлекала реку за собой, и та не могла с этим ничего поделать. Спешка хотя и наскучила ей слегка, была привычна. Остающиеся позади берега, населённые и безлюдные, несомненно развлекали реку, но ведь и для дитяти не во всякий час погремушка хороша. Иногда хочется покоя и от неё.

На этот случай у реки, как у иной девицы имелись свои секреты. Лукошки затонов с островами и без, глубокие и не очень, в которых гостили гуси-лебеди с ребятишками, справные сомы по паре на омут, да суетливые воднихи20, что в каждую минуту в другом месте.

И уж так старалась речка обиходить каждый такой тихий уголок!

Обшивала по краю рогозом с камышом, а гладью по водной глади — кувшинками с кубышками, — для ровного цвету, для радости бытия и на погляд. Ну, а касаемо лягушек и стрекоз, этого добра там тоже во всякое время полные горсти, без них никак, без оных, может и тихо, да гадко. Жизни мало!

Так вот бежит, бывало, речка, торопится, а сама сияет под солнышком, припоминая, каково там в затонах, — красиво и ладно… А то, что самой там редко бывать, — ну и ладно! Коли другим от того счастье приключится, и её добрым словом вспомянут.

Речка — реченька… Плавно её течение, как речь человечья, — коли честна, чиста и не бранна, да подле сердешного друга и колыбели, либо из уст старца, которому некуда больше спешить21…

Не самое худшее из зол…

— Только мы разохотились, раскушали лето, а оно — вон чего, засобиралось уходить. Укладывает рюкзаки, стягивает ремнями чемоданы и бросает жребий, — кому вскорости улетать, которому прятаться, кому первому, да в который черёд. И чего не сидится на месте?

— А ты как хотел?

— Ну, к примеру, чтобы лето не как теперь, а в два раза дольше — это первое дело! Осень же такую, чтобы тихая, с нескоро остывающей под солнцем округой, прохладными утренниками и янтарными зорями, со стынущей день ото дня водой.

— И чего ж хорошего? Купаниев-то уже не выйдет.

— Чего это? Ты в Крещение окунаешься в иордань?

— Ну, как и все!

— И здоров после?!

— Не жалуюсь…

— Таки вот! Осенью вода, хотя холоднее с каждым днём