сгибались под тяжестью совершенно сытых комаров, а гадюка в тени куста боярышника делала вид, что дремлет… Ну и чем я заслужил такое счастье, скажите, чем?!

Скучно

Два товарища прогуливались по дороге вдоль поля, когда заметили трясогузку, что бежала по вспаханной борозде, прищипывая обескураженных переменой мест насекомых одного за другим. Не давая очухаться, птицы быстро собирала их щепотью клюва и уносила в гнездо, двигаясь при этом намного скорее обыкновенного. Отставив на время обстоятельность, которой завидовали прочие воробьиные10, трясогузка сосредоточенно суетилась, и пользуясь удачей момента хватала всех без разбору жесткокрылых, невзирая на пол, возраст и семейное положение. Со стороны казалось, что птица ловко отплясывает озорную во все времена мексиканскую кукарачу. Жуки, что ползали на карачках11 у неё под ногами, были похожи на погорельцев, враз лишившихся и крова, и нажитого имущества, от чего вызывали жалость.

— Может, прогоним?

— Трясогузку-то?

— Её.

— А смысл?

— Да как-то не по-честному оно. Жуки старались, личинок там, куколок всяких выводили-откладывали, а тут эта заявилась. Как разбойник!

— Ну, погонишь ты трясогузку, и дальше что?

— Можно назад закопать…

— И ты знаешь, кого куда?

— Да, просто — раз-раз!

— Ну, брат, во-первых не просто, каждого в своё надо: кого в землю, кого в навоз, а которых в корни травы, но и это не всё. Закапывать-то ого-го сколько, по всей борозде!

— Не по всей, но хотя бы отчасти… Всю — это тяжело, я не конь.

— Хорошо, а эту самую часть чем собираешься закапывать, шляпой?!

— Зачем шляпой? Руками… — Смутился юноша.

— Вот-вот. Сам уже понял. что сглупил. Жуков, конечно, может и жаль, но птица не зря старается. Кому надо, заберётся назад сам или помогут сородичи, а так — не пропадёт добро, птенцам достанется, их тоже надо чем-то кормить.

По дороге домой товарищи молчали. Один с лёгкой улыбкой удовольствия прислушивался к гулу, что издавала земля под ногой, а другой, тот, который горел праведным гневом по адресу птицы, был смущен и озадачен. Когда пришла пора прощаться, первый, чтобы ободрить друга, сказал, пожимая ему руку:

— Ведь хорошо же!

— Так хорошо, что даже скучно. — Со вздохом ответил второй.

Добро пожаловать

В обществе случился переполох. Девицы и юноши, отцы семейств и мамаши, все переспрашивали друг у друга, — кто он таков, откуда, и сколь неприятностей ожидать от новоприбывшего в их тихий доселе, лишённый излишних тревог, полный спокойствия и уюта уголок.

Как ни странно, но старожилов появление чужака заботило меньше прочих. Усмехаясь загадочно и неопределённо, они намекали на многих, виденных ими задолго до появления тех, новомодных, теперешних, которые предвкушение события выдают за случившееся уже, а во всякой случайности находят приметы обыкновения.

Старомодные во всех смыслах корифеи12 глядели свысока на тающую в пламени любопытством молодёжь и пылающих негодованием их опекунов и радетелей. Интерес первых и опасение вторых были понятны, а приготовления «встретить, как полагается», — в тот же час смешны, ибо ни одна препона ещё не помешала задумке судьбы ни разу. И коли пришлый господин явился, дабы причинить какое неудовольствие или даже зло, — того уж не миновать, а что касаемо добрых намерений… Устланные ими дороги ведут в известном направлении.

Тем временем, сделавшийся причиной внезапного смятения крошечный лягушонок, волновал поверхность пруда, как заправский матрос с потерпевшего крушение корабля, стилем брасс13. Июльский смерч, скорый на расправу, доставил его сюда из родного болота, прямо так, без плацкарты и оплаты постели. Сохраняя достоинство и сдерживая слёзы, лягушонок попеременно загребая воду пруда, двигался в сторону отмели, на которой ухмыляясь лежал уж, недвусмысленно поджидая беднягу.

Приготовленное судьбой, непоправимое, казалось свершится вот-вот, но в последнюю минуту уж непонятно отчего переменил своё намерение, и многозначительно, но не зловеще, а даже немного по-отечески прошептал: «Добро пожаловать…», после чего уполз под тёплое одеяло преющей листвы.

Лягушонок благодарно поклонился вослед ужу, сглотнул, как водится, поболе воздуху, и… синицы с зябликами, щеглы, дрозды, соловей и один поползень засобирались кто куда, предоставляя возможность мальцу передохнуть с дороги, отсрочив до завтра расспросы про его житьё-бытьё на старом месте, ну и вообще — как там, в дальних краях, где несомненно всё иначе, чем здесь.

А лучше или хуже, — об этом спрашивают одни лишь глупцы, что никак не могут примириться с собой и грешат на времена, обстоятельства и окружающих их… кем бы те ни были в самом деле.

Гроза и детки

— Деда… мне страшно!

— И чего это?

— Так стучит.

— Гроза это, не бойся. Ты, давай, ложись, а я тебе всё про неё и расскажу.

— Долго-долго?

— Да, покуда не уснёшь…

Незадолго до грозы, прямо у неё на пороге, перед занавешенной войлоком туч дверью, топтался ветер и никак не решался войти. Вечный погонщик и пастух, он усердствовал, сгоняя деревья и кусты с облюбованных, насиженных мест, но те не поддавались, крепко держались корнями за землю. Одни лишь только листья, подражая бабочкам, порхали послушно.

Когда же, спотыкаясь об оставленную не на своих местах мебель, вошла гроза, то притихли все, кто шумел доселе, ибо перекричать небесное гроженье не дано никому.

И покуда лилось из сорванных ветром кранов, рисуя на клочке неба, гроза придумывала себе подпись. Ей хотелось, чтобы выглядело легко, но солидно чтоб прожгло кожу памяти, будто тавро, а увидев её росчерк где-либо, возможно было б понять силу и нрав. Впрочем, подходящих по цвету чернил у грозы не оказалось, а были лишь жёлтые, белые и жидкие голубые.

— Берут и не доливают, разбавляют водой… Кто так делает? — Бухтела гроза, но не оставляла попыток оставить об себе памятный знак