вошь он там подцепил, что и мертвому покоя не дает, но я точно знаю другое. Простолюдинам, вроде меня и моих ребят, лучше не ввязываться в дворянские разборки! Прощайте. Аванс пойдет в уплату морального ущерба.

Зуб бросает трубку. Чувствуя себя королем джунглей, он возвращается за стол. Компания продолжает развлекаться, мужики пропускают еще по бутылке дорогого виски. Пока их не прерывают.

Какой-то тип в черном классическом костюме подходит к столу. Барышни тут же прикидывают стоимость костюма и, подобравшись, стреляют глазками.

Парень окидывает сидящих презрительным взглядом и небрежно спрашивает:

-- Ты Зуб? С тобой хочет поговорить мой господин.

Зуб по-пьяному храбро отмахивается:

-- Раз хочет, пускай приходит сам и го…

Голова наемника с грохотом впечатывается в столешницу. Осколки разбитого бокала хрустят и впиваются в лицо. Барышни, вскрикнув, выпрыгивают из-за стола. Товарищи Зуба подскакивают и бросаются на помощь.

К столу подскакивают двое других мужчин в черных костюмах и ловко скручивают наемников.

Кабак затихает. Кто-то смелый и пьяный выходит из толпы и шагает к столу. Но его тут же останавливают более трезвые и наблюдательные.

Зуб рычит, пытается освободиться. Но парень в костюме только сильнее вжимает голову жертвы в стол, который уже опасно трещит.

Парень наклоняется и злобно цедит на ухо жертве:

-- Его Высочество Романов не любит, когда бросают трубку.

В глаза наемнику бросается кольцо на безымянном пальце "костюма".

Перстень слуги дворянского рода.

— П-простите, молю, п-пожалуйста! — хнычит Зуб. — Я ошибся! Это не повторится! Мы с парнями сейчас же вернемся на кладбище и…

Слуга дворянского рода затыкает его ударом поддых.

Черные костюмы хватают троих наемников и под тяжелые взгляды пьянчуг покидают кабак.

***

Музыканты разбежались, но рояль поет.

Дворяне испуганными мухами вылетают из зала, но находятся и храбрецы.

Мужчины, реже женщины, они пропускают к дверям кричащую массу, а сами остаются.

Рояль поет.

Кто-то из смельчаков заявляет в пульсирующую светом тьму:

-- Жалкий призрак! Тебе не напугать чистильщиков!

Рояль все поет.

-- Тебя заждались на том свете! Молись, нечисть!

Глаза смельчаков вспыхивают разноцветным огнем, вокруг их тел поднимаются вихри магии. Они встречают тянущиеся к ним тени, пытаются отогнать их, развеять, точно ночной кошмар.

-- Прочь! -- приказывают они. -- Изыди!

Но контроль теряется, заклинания схлопываются, магия предает их. И бывшие храбрецы, толкаясь и падая, присоединяются к кричащей убегающей массе.

Вместо приказов теперь одна лишь мольба:

-- Изыди!

Рояль поет. Быстрее.

В зал влетает чья-то охрана. Пять или шесть человек, они достают огнестрельное оружие. Сквозь моргающий свет они рыщут глазами в поисках угрозы. Но когда их собственные тени начинают хватать их за ноги, телохранители даже не пытаются стрелять.

Рояль поет. Все быстрее.

Что, если сделаешь только хуже? Попадешь в себя или, что совсем не годится, в кого-то из дворян? Одни цепенеют от шока, другие в панике, третьих держат тени.

Рояль поет. Быстрее и быстрее.

Прыгая, точно на углях, охрана помогает выбраться своим хозяевам из зала и уносится следом. Рояль провожает их визгом си пятой октавы, а тени учтиво захлопывают двери.

Когда незванные гости наконец-то покидают мой особняк, я захлопываю клавиатуру и разражаюсь смехом.

Признаться, я надеялся, что местные колдуны и ведьмы смогут меня удивить. Но первобытное чувство страха перед тьмой победило. А какая может идти речь о магии, когда у тебя трясутся поджилки, кровь леденеет, а сердечко вот-вот остановится?

Хотя это вполне показывает ничтожный уровень местных колдунов. Ведь избавиться от оков страха легче легкого. Достаточно, к примеру, стать бессмертным!

Отдышавшись, я поднимаюсь из-за рояля и смахиваю слезинку:

-- Эта пугливая моль такая смешная.

-- Не знаю, чего вы добиваетесь, прикрываясь именем моего пасынка, но это не сойдет вам с рук!

Я ухмыляюсь. Если не знаешь, кто это говорит, то наверняка обманешься праведным гневом, которым переполнен голос.

Темное облегающее платье с высоким разрезом. Аппетитные бедра. Глубокий вырез магнитом притягивает взгляд к груди, которая даже на размер больше, чем у ее дочери.

Впрочем, если не знаешь наверняка, то легко примешь эту жгучую брюнетку за старшую сестру Анны Гоголь, а не за Маргариту Михайловну, ее мать и мачеху почившего Григория.

-- Наши слуги уже вызвали жандармов! -- заявляет Анна. -- Через пять минут здесь будет целый отряд одаренных, и тогда…

Когда я поворачиваюсь, она замолкает. Две красивые женские мордашки вытягиваются от удивления. Остап, изрядно побледневший за время нашей маленькой потехи, подскакивает к вдове и ее дочери.

Маргарита пошатывается, и возничий как раз успевает ее поддержать.

-- Это Григорий Иванович! Он жив, Маргарита Михайловна, жив! Что это, если не божье чудо?

Мое лицо невольно кривится. Знал бы Остапка, насколько он прав…

Маргарита словно не замечает возничего. Она делает навстречу мне робкий шаг.

-- Гриша? Ты… это правда ты?

Я бы сказал, что начинаю сомневаться. Но вместо этого подхожу к красавицам и покорно киваю:

-- Ожил, каюсь.

Я развожу руки и невинно хлопаю глазами:

-- Обнимемся, матушка?

Я расплываюсь в улыбке, наблюдая за замешательством на лице Маргариты.

Ну, что же она выкинет? Отвертится под глупым предлогом вроде помятого платья? Уперто заявит, что настоящий Григорий мертв, а я мошенник? Или все же наградит неловким похлопыванием по спине?

Наконец моя новоявленная мачеха, сглотнув ком в горле, шагает навстречу. Она ощупывает мои руки, будто проверяя, не призрак ли перед ней. После с чувством бросается мне на шею.

-- Ты впервые назвал меня мамой!

Горячее дыхание вдовы щекочет загривок. Ко мне прижимается ее пышный, свободный от лифчика бюст. Признаюсь, удивила чертовка.

Я расплываюсь в улыбке, кладу руки на талию мачехе и подмигиваю ее дочери.

Если Анна разжигает в тебе похоть и жадность, то Маргарита пробуждает скорее любопытство и желание разгадать ее. Видно, что дочь тоже стремится быть живой загадкой, но опыта не достает.

Все это я к тому, что когда моя новоявленная сестра в ответ хмурится, это выглядит настолько эротично, что тело юного Гоголя не выдерживает двойного напора.

Кое-что твердое упирается Маргарите в живот. Она тут же выпускает меня из объятий. Берет мое лицо в ладони, бросает хитрый взгляд на мои брюки и ласково улыбается:

-- Я так рада, что ты жив, Гриша. Так рада!

Сердечко старого колдуна пропускает удар, потому я решительно отмахиваюсь:

-- Только из могилы выбрался, а уже обратно вогнать пытаются!

Фыркнув, я протискиваюсь