Всемирно известный композитор, дирижер и пианист Сергей Васильевич Рахманинов несколько раз передавал в генконсульство часть сборов от своих концертов через доверенное лицо. Вместе с деньгами посредник сообщал генконсулу заверения композитора в его искренней преданности и любви к Родине.

В первый год войны наш генеральный консул в Нью-Йорке Евгений Дмитриевич Киселев, большой любитель музыки, установил добрые отношения с деятелями культуры из представителей русской и европейской эмиграции. Он не раз устраивал для них скромные приемы. Среди тех, кто, демонстрируя свою поддержку Советскому Союзу, приходил на такие вечера, были всемирно известные дирижеры Артуро Тосканини и Бруно Вальтер, русский композитор Александр Тихонович Гречанинов и советский гражданин Николай Андреевич Малько, бывший главный дирижер Мариинского театра в Петрограде. Иногда на этих приемах играл зять Артуро Тосканини, знаменитый пианист Владимир Горовиц, окончивший киевскую консерваторию, пел выдающийся бас Поль Робсон, выступали и другие артисты. Запомнилось, что на этих приемах Гречанинов всегда плакал, и семидесятисемилетнего композитора уводила дочь из зала приемов и в вестибюле успокаивала отца.

Рахманинов на эти вечера не приходил. О нем я не раз беседовал с русскими эмигрантами, и в частности с Николаем Малько, который лично знал Сергея Васильевича с дореволюционных лет по совместным выступлениям в Петрограде и за границей. Картина складывалась такая: Рахманинов болезненно переживал разрыв с Родиной и нападение фашистской Германии на Советский Союз. Но по своей природе он был весьма замкнутым человеком и всегда уходил от разговоров на политические темы, особенно если они касались Советского Союза. Малько высказывал мысль, что, возможно, Рахманинов не заявлял открыто о своих патриотических чувствах еще потому, что ведущие музыкальные деятели СССР забыли его, ни разу не пытались установить с ним контакт, а тем более пригласить в Россию.

В связи с этим интересна история самого Малько. В 1928 году он выехал в заграничную командировку для пропаганды советской музыки. Перед отъездом его принимал нарком просвещения А. В. Луначарский. Находясь за границей, дирижер оставался гражданином СССР и регулярно продлевал свой советский паспорт. Первые пять лет Малько направлял в Москву отчеты о своей деятельности по пропаганде советской музыки. Однако никаких ответов или замечаний оттуда не получал.

– Когда в 30-х годах начались политические процессы в Москве, – рассказывал Малько, – я посчитал, что советская музыкальная элита, видимо, не захотела поддерживать со мной переписку. Это огорчало меня, но я продолжал оставаться советским гражданином и сейчас, как видите, часто прихожу в консульство…

Рассказывая о Рахманинове, Малько подчеркивал, что ему понятно чувство обиды, которое возникло у великого композитора. Именно она, эта обида, обостренная природной замкнутостью и нерешительностью, не позволила Рахманинову открыто выступить с заявлением в поддержку Советского Союза.

Советский гражданин, эстонский пианист Владимир Падва, пришедший в консульство осенью 1941 года, чтобы продлить свой совзагранвид и внести пожертвования в фонд помощи Красной Армии, сообщил мне, что 1 ноября Рахманинов дает концерт в знаменитом зале Карнеги-холл. Падва рекомендовал побывать на концерте и послушать игру великого маэстро. Я последовал доброму совету.

Все места в зале были заняты. На концерт пришли в большинстве своем люди состоятельные. В первом отделении Рахманинов исполнял произведения Моцарта, Бетховена, Шумана и Баха. Во втором маэстро играл свои вещи. Запомнилось появление Рахманинова на сцене. Выйдя из-за кулис, он направился к роялю большими, размеренными шагами. Зал встретил его аплодисментами. Подойдя к инструменту, он повернулся лицом к публике, поклонился и, откинув фалды фрака, сел на стул. Расслабленно опустил длинные руки, которые свисали чуть ли не до пола. Закрыв глаза и наклонив голову, замер на несколько секунд, затем, словно очнувшись, начал играть.

На сцене Рахманинов все делал неторопливо, как бы машинально, не проявляя никаких эмоций и признаков того, что он замечает присутствующих в зале. Он играл без нот, легко, слегка раскачиваясь туловищем взад и вперед. После окончания каждой пьесы раздавались бурные аплодисменты. Отвечая на них, Рахманинов поднимался со стула, поворачивался к залу, клал ладонь левой руки на крышку инструмента и движением одной лишь головы благодарил публику.

Я сидел в третьем ряду и внимательно рассматривал великого пианиста. Лицо его было продолговатое, землистого цвета, выражавшее усталость и суровость; нос большой, глаза впалые, тусклые, волосы с проседью, коротко подстрижены. Чувствовалось, что он то ли сильно устал, то ли болен, то ли чем-то расстроен.

Я испытывал сочувствие и жалость, глядя на изможденного великого артиста. И догадывался, почему у маэстро в тот вечер не было вдохновения и творческого горения, почему у него было унылое, тягостное настроение. Это объяснялось, по-моему, длительной, изводящей его тоской по Родине, которая в то время терпела тяжкие поражения в войне против фашистских захватчиков.

Через два или три месяца волею судьбы я еще раз оказался свидетелем на этот раз необычного музыкального выступления Рахманинова.

С малых лет, приученный дедом, я каждую неделю ходил в баню попариться. Делал это иногда и в Нью-Йорке. Однажды пошел в русские бани на углу Второй улицы и Второй авеню. Войдя в большой предбанник, неожиданно услышал стройное хоровое пение на русском языке. Я разделся на лежаке, указанном мне банщиком, и стал оглядывать помещение и находившихся там людей. В предбаннике стояло лежаков тридцать, на многих из них сидели завернувшиеся в простыни пожилые мужчины. Они слаженно, профессионально пели русские и украинские песни. На крайнем лежаке ко мне спиной сидел старик и аккомпанировал певцам на гитаре.

Я подошел к стойке бара, заказал стакан пива и поинтересовался у бармена, что это за люди.

– Как, вы их не знаете? – удивленно спросил тот. – Это же всемирно известный хор донских казаков во главе с его руководителем Сергеем Жаровым.

И указал мне на небольшого роста мужчину, сидевшего рядом с гитаристом. Только тут я разглядел, что гитаристом был Сергей Васильевич. Затем бармен сообщил, что хористы частенько наведываются в баню и, когда есть настроение, поют. Изредка сюда приходит Рахманинов, и тогда хор поет под его руководством.

Казаки исполнили несколько песен. Потом хористы затянули песню «Вечерний звон». И тут Рахманинов, до того тихо подыгрывавший на гитаре, преобразился. Он несколько раз останавливал певцов, энергично и властно указывал, какие места надо петь медленнее, какие быстрее, какие тише, какие громче, требовал выдерживать паузы, соблюдать темп.

Рахманинов встал, отложил в сторону гитару и стал дирижировать. Видно было, что маэстро во власти вдохновения. Несколько минут он терзал хор своими замечаниями, пока, наконец, позволил исполнить «Вечерний звон» от начала до конца без пауз. Затем маэстро попросил повторить песню еще раз.

Каждую фразу, каждое слово песни артисты пели отчетливо, протяжно, какими-то взволнованно-трепетными, щемящими душу голосами, в которых слышалась глубокая тоска. Я был потрясен. Столь задушевно, искренне и красиво могли исполнять песню только артисты, покинувшие Родину и осознавшие, как тягостно им жить без нее. Такого проникновенного и красивого пения я никогда не слышал.