— Все катится черт-те куда, — сказал Мазур.

Внимательно присмотревшись к нему, Лаврик протянул:

— Это у тебя приступ хандры. Со всеми в наши веселые времена случается. Ну… Работать нам Сегодня уже не придется, много вредно, а капелька в такой ситуации допускается…

Он достал из ящика стола бутылку коньяку, горсть шоколадных конфет местного производства, наполнил две серебряных стопочки, вмешавшие чуть ли не сто граммов. Убрал бутылку назад в стол, придвинул Мазуру стопку и конфеты:

— Остограммься, покури чуток, а потом немного поговорим о делах наших скорбных…

Мазур выпил одним духом — коньяк пошел, как вода.

— Съешь конфетку, — сказал Лаврик. — Эта капелька тебя с делового настроя не собьет, уж сколько лет тебя знаю, но все равно закусить надо хотя бы символически, не подзаборные ханыги все же… Ну, съешь конфетку.

Мазур развернул одну, механически разжевал, не почувствовав вкуса, и она провалилась в желудок комком непонятно чего…

— Закуривай, — сказал Лаврик, пододвигая ему светло-желтую пачку с пальмой и верблюдом. — У нас в отеле, в буфете, оказывается, настоящий «Кэмэл» есть, имей в виду, благо в командировочных нас на сей раз не ограничили: ну правильно, не могут же преуспевающие австралийские фрилансеры монетки на ладони считать… — он пустил дым к потолку, сказал с чуточку отрешенным лицом: — И не надо рушиться в меланхолию. Из-за суки вроде Панкратова. Напряжно, конечно… Ну, что… Имеет место быть, я так думаю, некое всеобщее забалдение. Не первый раз в истории человечества… И всегда это в конце концов рассасывается. Что у французов в свое время творилось, прекрасно ведь помнишь? Казалось, что дальше и ехать некуда. Кранты стране. А потом пришел Бонапарт, всех построил, и жизнь пошла более-менее нормальная, но уже без всяких перестройщиков и демократов…

— Где бы этого Бонапарта взять… — тоскливо сказал Мазур. — Пока что я его в упор не вижу.

— Сыщется, я так думаю, — сказал Лаврик. — Бонапарта сплошь и рядом в упор не видят, пока он не объявится и не рявкнет. Если перейти от лягушатников к отечественной истории… Сколько раз тогдашнему народу казалось, что настал полный и законченный трындец? И всякий раз объявлялись когда Минины с Пожарскими, когда еще кто решительный, и вытаскивал всех за шкирку из полного, казалось бы, дерьма…

Все бы ничего, но Мазуру показалось, что в его голосе нет должной уверенности. А может, только показалось? У Лаврика информации наверняка в сто раз больше, чем у него — такая уж у человека служба, такой уж участок работ, да и представление на него к первой адмиральской звезде в Главном штабе уже по инстанциям двинулось, это многие знают, хотя сам Лаврик скромненько помалкивает. Может, и в самом деле выгребем? Может, он не просто так вспомнил о Бонапарте? А то ведь в подсознании настойчиво зудит чисто авиационный термин «точка невозврата» — после прохождения каковой самолету на обратный путь к аэродрому горючего уже не хватит, хоть тресни. Или обойдется? Хочется верить, что мы ее все же не прошли. И в чем Лаврик совершенно прав, так это в том, что в Смутное время было еще хуже — но ведь вышли же из пике…

— Ну что, завязали с лирическими отступлениями? — спросил Лаврик не без жесткости.

— Завязали, — сказал Мазур.

— Молодцом… Итак. Как уже говорилось, кураторы намерены тебя туда внедрять. Именно внедрять. Завязать что-то типа личных отношений, стать своим парнем, а не просто одним из множества шакалов пера. Просто попасть туда труда не составляет ни малейшего: возле них пасется туча импортных журналистов, и никто их, конечно же, шваброй не гонит, наоборот, привечают со всем усердием. Вот только отношения при этом всегда остаются, если так можно выразиться, чисто официальными: пришли-сделали интервью или поснимали, ушли. Ну, разве что «фронтовики» для них банкетик устроят: журналисты, как все мы, грешные, любят выпить на халяву. А тебя намечено сделать именно что своим парнем…

— И как это у меня получится?

— Есть идея, — сказал Лаврик. — О ней потом. Они не обязательно должны клюнуть, но если не клюнут, нашей вины не будет. А если клюнут — отлично…

— И что мне там у них делать? Чем заниматься и что выведывать?

Лаврик досадливо нахмурился:

— Представления не имею. Честное слово. Мы друг друга знаем пятнадцать лет, даже побольше… Случалось, чтобы я давал честное слово, а потом оказывалось, что обманул?

— Ни разу, — честно признал Мазур.

— Вот и теперь… Честное слово, я просто не знаю, чем тебе там предстоит заниматься. И если позволить себе минутное отступление, между нами: лично я просто-напросто не понимаю, почему на эту операцию бросили именно нас. Уж конечно, не по причине кадрового голода, которого просто не наблюдается… Но почему тут мы, в толк не возьму. Это задача для Комитета или, в крайнем случае, для армейских соответствующих служб. Но в чем тут интерес морской контрразведки, решительно не представляю, как ни ломал голову. Во всех здешних паршивых сложностях я пока не вычислил ничего, что хоть в малейшей степени затрагивало интересы флота. Нет, конечно, нам нужно разыскать долбаного дезертира Спратиса — но этим, во-первых, занимается уже тот же Комитет — у него-то хорошая агентурная сеть, это мы начинаем с нуля. Во-вторых, по моему глубокому убеждению, для поисков Спратиса нет никакой необходимости внедрять тебя к «фронтовикам», — он вздохнул. — Вообще-то можно допустить: есть все же что-то, что напрямую задевает интересы флота, но мне об этом пока что не говорят. Как не говорят о том, что именно тебе придется делать… Ладно. Это тоже побоку. Для начала посмотрим одну пленочку, которую австралийские фрилансеры с собой таскать не должны, — потому что трудненько объяснить, зачем она им, несмотря на всю свою безобидность… Бери стул и пересаживайся сюда, — он показал на место за столом рядом с собой. — Кино смотреть будем…

Достал из картонного футляра кассету, вставил ее в видеомагнитофон и надавил большим пальцем. Мазур успел рассмотреть, что на липучке-этикетке шариковой ручкой крупно выведено «Б.К». Вспыхнул экран.

Очаровательная Беатрис, со строгой прической, в строгом, деловом костюмчике с белой блузкой, сидела за небольшим столом перед добрым десятком микрофонов (многие снабжены аббревиатурами и эмблемами знакомых Мазуру телекомпаний). И говорила. Нужно признать, хорошо говорила: проникновенно, словно бы даже с некоторым волнением, гладко…

Вещала примерно следующее: конечно, по рождению и воспитанию она стопроцентная американка, но в то же время не может не принять близко к сердцу заботы далекой исторической родины, наконец-то получившей реальный шанс освободиться от советской оккупации, коммунистической тирании. Шанс на независимость. И потому готова отправиться туда, использовать на благо стремящейся к независимости республики свой, пусть и небольшой пока политический опыт, потому что сейчас необходима любая помощь. Одним словом, вчера она уволилась из госдепартамента и через два дня вылетает на историческую родину. Где намерена сделать все, что в ее силах, причем, естественно, живя и работая за свой собственный счет. Ее отец, положивший жизнь на борьбу с коммунизмом и независимость отчизны, ее не просто понимает — горячо поддерживает, в том числе и финансово. Ей думается, американцы поймут ее без труда, будучи потомками тех, кто когда-то боролся за свободу и независимость…