Я обожала обе книги, но каждую — по-своему.

Я дочитала до момента, когда Рочестер собирается сделать предложение, как вдруг услышала, как Дедуля внизу поворачивает ключ. Спустя мгновение он зашел в дом, что-то насвистывая.

— Хорошие письма? — спросила я.

— Пишешь письмо, получаешь письмо.

— Два — гораздо надежнее.

Я сбежала вниз, чтобы помочь ему поднять сумки и разложить еду. Затем вернулась к «Джейн Эйр», а он исчез в своем кабинете. Мне нравилось представлять, как он читает письма, сидя в мягком кресле, выкуривая сигарету и стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. В распахнутое окно врывается соленый ветер, Дедуля чуть слышно бормочет себе под нос.

Мне всегда было любопытно, что он пишет. Я мельком видела у него на столе старые поэтические сборники. Любопытно, берет ли он оттуда цитаты. Может, он сочиняет собственные стихи? Или ворует строчки и выдает за свои?

И какая, интересно, эта Голубка? Надо думать, очень приятная дама. Она ждет писем от Дедули, пишет ответные послания. Я представляла, как она сидит в кресле на веранде, потягивает холодный чай и выводит слова идеальным почерком. В свободное время она, должно быть, подвязывает стебли бугенвиллеи или рисует акварельные пейзажи.

А может, она чудачка. Может, она из тех бабуль, которые чертыхаются и ходят на танцы, с такой же хитринкой в глазах, как у Дедули. Может, она будет обыгрывать его в покер и курить с ним по ночам — когда их перестанут разделять несколько штатов и они наконец заживут вместе. Когда я перестану ему мешать.

Иногда я просыпалась от навязчивой мысли, от которой скручивало живот. Если бы не я, он, наверно, уехал бы из Сан-Франциско в Скалистые горы. Кроме меня, у него тут были только Джонс, Фриман и Бо, да и то, кажется, они перестали ладить. Они по привычке играли в карты, но хохотали уже гораздо реже.

— Можно отвлечь тебя от книги? Я сегодня получил кое-что особенное, — сказал Дедуля, с широкой улыбкой входя в гостиную.

— Показывай.

— Ладно, — сказал он. — Но, боюсь, тебе нельзя трогать эту вещицу. Она слишком хрупкая.

— Я буду осторожна.

— Просто сиди там, а я принесу и покажу тебе.

Я закатила глаза.

— Ну же, Моряк, — сказал он. — Не надо так себя вести. Для меня это правда важно.

Дедуля выглядел уязвленным, и мне стало стыдно.

— Хорошо, я просто посмотрю, — уступила я.

— Сейчас принесу. Жди здесь.

Наконец он вернулся с темно-зеленой тканью в руках, развернул ее, и я увидела платье.

— Платье Голубки, — сказал Дедуля.

— Она тебе его прислала?

— Я хотел что-нибудь от нее получить. Попросил меня удивить. Можно считать подарком то, что ты выпросил?

Я кивнула:

— Конечно.

Что-то в этом платье меня насторожило. Кружевные бретельки, бело-розовая вышивка на талии.

— Такие платья носят молоденькие девушки.

Дедуля улыбнулся.

— Какая ж ты догадливая, — сказал он одобрительно. — Это платье она носила, когда была молодой. Она написала, что ей легко с ним расстаться, потому что теперь она уже не так стройна, как прежде. Оно на нее не налезает, да и даме в ее возрасте не подобает расхаживать в таком наряде.

Он долго смотрел на платье, затем сложил края и, не выпуская его из рук, ловко свернул на весу — после чего прижал к груди.

— Очень красивое, — сказала я.

Позже, когда он мыл тарелки, а я вытирала, я поинтересовалась:

— Дедуль, а почему ты никогда не рассказываешь о Голубке своим приятелям?

Он улыбнулся.

— Мне не хотелось бы сыпать им соль на рану. Ведь не каждому дано то, что есть у нас с Голубкой.

* * *

Спустя несколько дней я рассматривала фотоальбомы в гостиной у Мейбл.

— Я была не самым красивым младенцем, — сказала она.

— Как ты можешь так говорить? Ты была безупречна! Безупречный маленький кузнечик. Может, это? — Ана указала на снимок, где Мейбл зевала, завернутая в белую пеленку.

— Мне нужно что-нибудь более… сознательное.

Всем выпускникам сказали принести детские фото для школьного альбома. Времени на это оставалось всего ничего. Элеанор, редактор альбома, была на грани нервного срыва. Во время дневных объявлений по школьному радио она чуть ли не визжала. «Пожалуйста, — говорила она. — Пожалуйста, поскорее пришлите мне хоть что-нибудь».

— А ты уже выбрала снимки? — спросила меня Ана, вернувшись на диван к своему незаконченному рисунку.

— У нас их нет.

Она открыла новую страницу в альбоме.

— Ни одного?

— Насколько мне известно — нет. Он мне никогда ничего не показывал.

— Можно тебя нарисовать?

— Вы серьезно?

— Просто небольшой эскиз, минут на десять.

Она похлопала по диванной подушке, и я пересела к ней. Ана долго разглядывала мое лицо, прежде чем коснуться бумаги угольным карандашом. Смотрела на глаза, уши, линию носа, скулы, шею и даже бледные веснушки, которые никто не замечал. Затем она потянулась ко мне и выпустила волосы из-за уха, так что они упали на лицо.

После Ана приступила к рисунку, а я смотрела на нее так, словно тоже ее рисовала. Изучала уши, линию носа, румянец на щеках и морщинки в уголках глаз. Светлые крапинки в темно-карих радужках. Ана то поднимала голову, то снова возвращалась к рисунку. Каждый раз, когда ее взгляд скользил вниз, я ждала, что она опять посмотрит мне в глаза.

— Ладно, я нашла две фотографии, — сказала Мейбл. — На этой мне десять месяцев, и я наконец смахиваю на человека. А здесь я уже не младенец, а просто, извините за скромность, ангелочек.

Она помахала снимками.

— Не могу выбрать, — сказала Ана и расплылась в улыбке, глядя на фото.

— Голосую за младенца, — сказала я. — Эти пухленькие ножки!

Очаровательно.

Мейбл пошла сканировать и отправлять фото, а мы с Аной остались в гостиной одни.

— Еще несколько минут, — сказала она.

— Хорошо.

— Хочешь посмотреть? — наконец закончив, поинтересовалась она.

Я кивнула, и она положила альбом мне на колени. Девочка на рисунке была мной и не мной одновременно. Я никогда прежде не видела себя на портрете.

— Ты только посмотри. — Ана показала свои руки, измазанные углем. — Пойду вымою. А ты — давай со мной, мне пришла в голову одна мысль.

Я пошла за ней на кухню, где она запястьем открыла кран и подставила ладони под струю воды.