Мне даже не так хотелось понравиться Вале (я своих возможностей не переоценивал), как хотелось, чтобы Валя понравилась мне.

В футбольной среде она, как танцовщица «Березки» в недавнем прошлом, представляла мир искусства. И привыкла высказываться с эффектной категоричностью, которой я и тогда не терпел.

Я переживал тогда пору, о которой мне совсем неприятно вспоминать — досада берет, что шел мне двадцать пятый год, а я так бестолково распоряжался молодостью, внушая себе, что веселюсь, что окружил себя друзьями по гроб жизни. Я много пил, жил из-за этого в изображении, плохо наведенном на резкость, совершал от непроходившей застенчивости множество ненужных молодецких поступков, культивировал в себе никем не оцененное гусарство. Но кое-что к тому времени я успел прочесть, кое о чем передумать, я вырос в семье, где кое-какие принципы родители все же сумели мне внушить, я пережил безответную любовь к театру, учился какое-то время в элитном учебном заведении. И то, что говорила за ресторанным столом Валя, я считал ерундой, в лучшем случае, пошлостью. Меня унижало, что пребывание за этим столом в обществе футболистов требует от меня известного опрощения. Я не был самим собой. Я поддерживал впечатление о себе, как о парне замечательном, в первую очередь готовностью выпивать с утра до вечера — и не претендовать на первые роли.

Воронин с мнением Вали о менее известном ему мире считался — и прислушивался к ее замечаниям не без внимания. Но он уже замечал, что журналистской и прочей публике интереснее слушать его, а не супругу. И спокойно относился к ее одергиваниям мужа, когда любимец публики-футболист говорил что-либо, с ее точки зрения неподобающее.

В тот раз заговорили — в непонятной мне тогда связи — о Софи Лорен. Валя иронизировала над тем, что Валерий называет ее с ударением на последнем слоге. Вале Софи (с ударением и на первом слоге) категорически не нравилась: «У нас полно таких девок с большой грудью и зелеными глазами… Вот Мерилин Монро — я понимаю!». Потом — уже в другом ресторане — Воронин объяснил мне, что жене Вале кто-то из доброжелателей рассказал, что в Риме ее муж испытал оргазм от одного вида Лорен. Присутствующий при том Маслаченко оргазма не заметил, но осуждал Воронина за то, что сунул Софи для автографа открытку с Дином Ридом…

Софи Лорен в нашем сюжете еще возникнет. Но до того состоялась наша с Ворониным поездка в Ленинград. Собственно, с этой поездки и надо было бы начинать мою книгу о нем.

Он был единственным из действующих игроков, кто входил в редколлегию «Футбола», что никому, пожалуй, не казалось странным — настолько соответствовал в общем представлении Валерий своему образу, предложенному со страниц самого же еженедельника, датированного первой половиной шестидесятых годов.

Слава Воронина начиналась и продолжалась — в непривычных для пуританских нравов тогдашней страны масштабах — именно в «Футболе».

Инициатором, как сказали бы сегодня, «раскрутки» оказался человек, воспитанный главной партийной газетой «Правдой» в обычаях, казалось бы, исключающих подобное, — первый редактор еженедельника Мартын Иванович Мержанов.

Мержанов любил Воронина по-советски, эгоистически идеализируя, втискивая обожаемого спортсмена в реально не существующие рамки придуманной в агитпропе морали. Мартын Иванович мог, например, отстранить от работы с Валерием над статьей — кстати, привлечение Воронина к журналистике было разумным и обещающим, мыслил он о футболе на редкость своеобразно — сотрудника редакции, простодушно обмолвившегося, что выпили они с автором по рюмке коньяку. Редактор счел это клеветой.

В любви мержановской к Воронину отчетливо проступает искренняя идеологизированность — он видел в нем и убедительную антитезу зэку Эдуарду Стрельцову, которого Мартын Иванович всерьез считал человеком аморальным, не желая вдаваться в подробности.

Проявив исключительное по тем временам вольнодумство в решении предъявить обществу советскую футбольную звезду — при том, что понятие «звезда» и само слово это по-прежнему оставались в разряде буржуазных и для нас неприемлемых, — редактор «Футбола» оперировал категориями «Огонька» (в «Огоньке» он тоже некогда работал). Спортсмену, уже поездившему по миру, предлагалось встать на уровень знатного стахановца. Между прочим, обстоятельство, что Валерий Воронин футболист и только, опускалось. Выручило метафизическое присутствие ЗИЛа, чьей командой было «Торпедо».

Зимой Воронин уверял себя и других, что в предстоящем матче против бразильцев они с Пеле друг друга разменяют…

Воронин великолепно иронизировал над своей принадлежностью к пролетариату, что и в самые оттепельные времена никак не приветствовалось в людях общественно заметных. Ехали мы с ним куда-то на такси — он в ту пору, вручая шоферу рубль, как только садился в машину, говорил: «За внимание», — и водитель, желая сделать приятное футболисту из команды автозавода, заметил, что обогнавший нашу «Волгу» с «шашечками» зиловский лимузин неплохо смотрится. Валерий откликнулся немедленно, показав ему свои ладони: «Все вот этими руками!».

И до сих пор я встречаю достаточно известных футболистов, считающих Воронина фигурой, преувеличенной прессой. Но и они затрудняются назвать кого-либо другого, кто бы лучше послужил натурой для подобного преувеличения…

…В редакцию «Футбола» он пришел десятилетия спустя рано утром, никому не нужный и неузнаваемый в толпе после увечий, полученных в автокатастрофе, — и на удивленный вопрос молодого сотрудника «Советского спорта» Саши Владыкина, лично незнакомого с великим футболистом, ответил, что пришел к Радчуку за снимком.

Над столом ответственного секретаря Геннадия Иосифовича Радчука висела в рамке сильно увеличенная фотография, где азартно раздосадованный, стройный и красивый, как молодой Бог, Валерий Воронин в майке сборной пытался догнать схожего с негритянским спринтером Пеле в белых, укрупняющих приземистую фигуру, бразильских одеждах, уводящего от него мяч внутренним разворотом стопы…

Он не дождался Радчука — и тот потом удивлялся неурочному визиту: ответственный секретарь ничего Валерию не обещал, снимок ему самому дорог. Тонкий человек Гена, прекрасно относившийся в Воронину, возможно, и не понял, что больному мозгу (а может быть, и душе) потребовалось подтверждение былого величия, в которое все реже верило новое окружение. Мрачным, похмельным утром прежняя жизнь казалась приснившейся.

В конце жизни такого рода — о близости к самым знаменитым людям страны и мира — подтверждения требовались ему все чаще.

Тоже утром позвонил он мне откуда-то из Орехово-Борисова, куда черт его занес в поисках продолжения выпивки, испросил что-то невразумительное про Высоцкого, которого уже на свете не было. Я почему-то сразу вспомнил воронинский рассказ, как увиделись они с Володей опять же в ресторане ВТО, куда Валерия уже пускали крайне неохотно, — и Высоцкий сказал ему, что скоро умрет… А теперь вот собутыльники сомневались, что безденежный Воронин мог быть знаком с Владимиром Семеновичем. Им не понять было, что в начале шестидесятых бедному и начинающему актеру Высоцкому крайне лестным казалось познакомиться с уже известным всей стране Ворониным. Да и знаменитости не упускали случая быть ему представленными. Восьмого марта года шестьдесят седьмого, наверное, в битком набитом по случаю женского праздника ВТО мы теснились не в обиде за одним столиком с ним, со Шпаликовым и еще полудюжиной подсевших завсегдатаев — и Гена шепнул мне: «Скажи ему, кто я», а Воронин, услышав, что пьет с автором песни «А я иду, шагаю по Москве», великодушно и дружелюбно приподнял рюмку: «Уважаю…». Или еще случай: Валерий все из того же ресторана вышел на улицу Горького — позвонить по автомату, а когда возвращался, швейцар Володя из придури, которая на него иногда находила, не захотел впускать его обратно, делая вид, что не узнает — у Володи брат в двадцатые годы играл за сборную СССР, но сам привратник Троицкий (сын священника) никогда на футболе не был. Евгений Евтушенко, не разобравшись в ситуации, выразил готовность повлиять на Володю своим авторитетом, но рекомендовал рвущемуся в ресторан молодому человеку запомнить день, когда провел его в Дом Актера первый поэт страны. И не хотел верить, что перед ним Воронин. Тогда Валерий поспорил с ним на десять бутылок шампанского и пошел в гардероб — вынуть из кармана пальто свой паспорт. В торжественном распитии шампанского приняли участие и все официантки — засиделись, как это принято было у работников искусства, после закрытия ресторана.