Сверлящий взгляд заставил кучера грузно рухнул на колени, подползти к святому отцу, перекреститься и грянуть лбом о пол:

— Отче! Благословите, молю! Ну, с чего мне врать? С какого интереса? Покойник мне задолжал за три месяца, то есть задолжал, пока был живой. Кто мне вернет деньги? Некому. Одна надежда осталась — на божью помощь!

Пальцы святого отца, сухие и желтоватые, как церковные свечи, коснулись макушки просителя. Сержант тоже благочестиво перекрестился и уточнил:

— Имелись ли другие похожие изваяния в жилище мессира Бальтасара?

— Нет. Мессир не был охотник до таких украшений в доме.

— Спасибо, синьор, ваши слова зафиксируют, — подеста повернулся к кухарке. — Синьора, прошу, уточните, по каким приметам вы узнали статую?

— Да какие приметы? — отмахнулась добрая женщина. — Похожий он на моего супружника. Тоже, знаете, по молодости был крепкий, в плечах широкий, а как дойдет до дела, — женщина указала куда-то в районе бедер изваяния, — толку ни-ка-ко-го!

Сержант хмыкнул, остальные очевидцы оживились и принялись наперебой утверждать, что это та самая, единственная статуя. Чиновники преобразовывали трескотню простолюдинов в формулировки, пригодные для допросных листов, пока вопросы не исчерпались. Отец Джироламо большей частью молчал, только костяшки четок сухо щелкали в его пальцах, да лицо мрачнело. Наконец изрек:

— Забирайте идола.

Поверенный семейства встрепенулся и попытался доказывать, что статуя — собственность синьора де Розелли, помещенная в мастерской временно, по каковой причне не может быть изъята без согласия владельца и надлежащей компенсации. Против обыкновения речь правоведа звучала сбивчиво и тихо, под конец он совсем запнулся под обжигающим взглядом святого отца:

— Все, что есть в этом городе, все, что существует на этой земле — исключительная собственность нашего господина и Господа Иисуса[14], переданная нам, грешным, во временное пользование, если рассуждать в юридических терминах. Ясно, синьор?

Правовед нахмурился, но возразить не решился.

— Выносите!

* * *

Пока шла перебранка Микеланджело стоял в стороне, наблюдал чернильную темноту за окном, но когда статуя медленно поплыла к двери, взял с рабочей полки долото — самое крепкое из имевшихся в мастерской — и двинулся следом. Стражники неумело прислонили статую к стене мастерской — кто-то отправился на поиски подходящего транспорта, а самые стойкие из зевак, которые продолжали торчать на улице, зашептались между собой. Микеланджело подошел к Вакху, медленно провел ладонью по скульптуре, полировка еще не была закончена, кончики пальцев чувствовали шероховатости и несовершенство линий. Тактильно поверхность напоминали человеческую кожу, если бы не холод, свойственный мрамору — ему показалось, что это тело мертвеца. С плеча статуи его ладонь переместилась на голову, ощупала ее, выбирая самое уязвимое место, он поднял долото.

Ни слова не говоря — ударил!

Удар, потом другой — белая мраморная крошка фейерверком брызнула в разные стороны. Голова статуи раскололась напополам, как орех, половинки упали на мостовую со страшным грохотом. Одна покатилась прямиком под ноги к святому отцу Джироламо. Он брезгливо отряхнул рясу.

По толпе прокатилась волна криков. Ужас или восторг в них был, не разобрать.

Следующий удар пришелся в плечо — рука идола отвалилась, упала на мостовую и разлетелась на множество острых кусочков: бывают дни, когда даже камень становится хрупким. Зеваки бросились собирать их — возникла сутолока, кто-то хохотал, кто-то молился, кто-то обронил факел и поджег подол синьоры, она громко взвизгнула и юлой завертелась на месте, задние ряды напирали на передних с надеждой заполучить хоть кусочек «проклятой статуи», и только долото неумолимо колотило по камню. Почтенный правовед синьор Таталья бросился к скульптору и перехватил запястье, а его собственное лицо заливала краска гнева:

— Прекратите! Вы ответите за это в суде! Синьор Буонарроти, вы не имеете права!

Святой отец непостижимым образом оказался рядом с ними и, глядя на толпу из-под опущенных век, тихо заметил:

— Он уже сделал это.

Возмущенный правовед повернулся, нагнал судебного чиновника, стал что-то быстро говорить ему и размахивать руками. Микеланджело очень надеялся, что темнота — известная пособница греха — скроет его улыбку, не удержался и шепнул святому отцу:

— Признайтесь, отче, вы намеревались сделать это сами.

— Разбить истукана?

— Подарить добрым гражданам Флоренции зрелище.

Скульптор кивнул в сторону толпы. Число народу утроилось, несмотря на поздний час, все окна были распахнуты, из них гроздьями свешивались зрители, отчаянные мальчишки пробирались по крышам и спрыгивали в центр событий — где остатки изваяния крушили всеми доступными способами. Компания подростков колотила друг друга из-за мраморного камушка величиной с ноготь, конопатый лавочник кричал «держи вора!» — у него срезали кошелек, старушку сбили с ног и готовы были затоптать, не вмешайся стража. Теперь она сидела на ступенях и пыталась отдышаться. Новые люди продолжали пребывать, расспрашивали друг друга, что происходит, запрудили все окрестные улочки. Суматоха угрожала перерасти в нешуточные беспорядки: некоторые уже схватились со стражниками, другие начали выковыривать камни из брусчатки.

Святой отец глубоко вздохнул, поправил капюшон и бесстрашно шагнул в самую гущу толпы. Его нога в веревочной сандалии уверенно попрала кусок мрамора — последнее, что осталось от статуи, он молитвенно сложил руки, затем простер их перед собой, призывая слушателей к тишине:

— Братья! Каменный идол разбит, сгинул древний языческий грех. Благодарите Господа! — он медленно поднял руки над головой, тучи расступились словно по команде, обнажив лимонный диск луны. Ошеломленная зрелищем толпа замерла, запрокинув головы. Священник сделал паузу. — С молитвой ступайте по домам. Аминь.

Люди сразу же начали расходиться, переговариваясь негромко и устало. Улица рядом с мастерской опустела, прежде чем удалиться, святой отец снова приблизился к Микеланджело, опустил длань на его плечо — она показалась скульптору невыносимо тяжелой и горячей. Священный жар, переполнявший проповедника, был способен прожечь насквозь одежду и самое плоть, даже заставить обуглиться кости.

— За каждое зрелище приходится платить, Микеле. Не мне назначать эту цену.

Не дожидаясь ответа, он повернулся и побрел прочь. Следуя обетам бедности, отец Джироламо всегда перемещался пешком, в исключительных случаях для него седлали белого мула, точно такого, как был подарен ему королем Франции, Карлом VII[15]. Темнота сомкнулась за согбенными плечами святого отца.