точки зрения главным архитектором советского модернизма — той самой архитектуры, что совпала со сворачиванием нэпа и упадком радикальных течений в иных областях искусства, когда для архитектуры сделали исключение, — был отнюдь не Мельников, а как раз Леонидов. Складывается впечатление, что он даже не пытался что-либо строить, ибо его поистине космические (или космистские?) видения имели мало общего с довольно скудной ситуацией в строительстве, где для появления, скажем, небоскребов банально не доставало ни кранов, ни лифтов. Трагизм его судьбы не в отсутствии реализованных замыслов (они есть — скажем, лестницы санатория в Кисловодске [рис. 33] или же Дома пионеров в Твери, — но несоразмерны задуманному), а в той жестокой критике, которой подвергли его работы в самый разгар конструктивизма, при, казалось бы, безупречной биографии — рабоче-крестьянском происхождении, опыте работы на заводе, молодости, наконец. Кому-то казалось, что будущее — за такими мастерами, однако многие приняли графическую футурологию Леонидова в штыки. Из среды этих последних прозвучал пугающий лозунг: «отрубите крылья мечте»[25], ведь реальность и без того прекрасна! И если некоторые проекты 1920‐х годов, и не только Леонидова, определенно принадлежат сфере научной фантастики — например, летающие города Георгия Крутикова (рис. 34), по которым с таким удовольствием проходились борцы с леонидовщиной, — то по несчастливой судьбе первопроходца советского научно-фантастического романа, Александра Беляева, можно легко увидеть противоречивость отношения власть предержащих к самодеятельным потугам мастеров культуры заглядывать в будущее: с точки зрения партийных идеологов, то была однозначно ересь. Отрубите крылья мечте…

Мельников же во всем Леонидову противоположен. Хотя и пострадал в одно с ним время, да так, что в ходе погромных кампаний мог лишь высказывать искреннее недоумение: отчего его тоже выставляют далеким от реальных потребностей фантазером, ведь он немало и успешно строит, не чураясь и такой прозы жизни, как рынок или гараж? Да, была экспериментальная автостоянка над Сеною в Париже, как и ряд неосуществленных конкурсных проектов, но у кого их нет? В остальном же его творчество вполне практично, даже в чем-то приземленно. Конечно, Мельников с конструктивистами не полемизировал, напротив, считал их своими ближайшими единомышленниками и всячески поддерживал, но, по сути, оставался одинокой, самобытной фигурой.

А вот особое положение Леонидова — в его крайнем радикализме. Все тогда фантазировали, но он делал это с какой-то особой дерзостью, почему и был выбран мишенью для нападок. Мог ли этот архитектор прийтись по вкусу американским кураторам (и заказчикам)? Едва ли. Это в общем и целом архитектура для коммунистического будущего, столь же невозможная, как сам коммунизм. Нет, обе эти крайности и оба самых значительных явления в советской архитектуре 1920‐х годов на выставке закономерно отсутствовали. Представлял же в Нью-Йорке нашу страну почти случайно выбранный снимок здания Электрофизической лаборатории в Лефортове (1927–1929; рис. 35) — приписанный в каталоге почему-то Ивану Николаеву и Анатолию Фиссенко[26], тогда как основным автором этого здания был представитель старшего поколения, Александр Кузнецов. Николаев, его ученик и помощник, более всего известен как автор экспериментального студенческого общежития у Донского монастыря (1929; рис. 36), которое, наверное, тоже лучше подошло бы на роль посланца далекой страны на нью-йоркской выставке — когда б задачей было акцентировать особую роль советского зодчества, да и советской культуры в целом. Но нет, проиллюстрировать следовало нечто совершенно иное — не то чтобы заурядность советской архитектуры, скорее ее обычность, то обстоятельство, что и в СССР, оказывается, водится пресловутый «интернациональный стиль». Как, скажем, и в Швейцарии, и в Швеции (наши алфавитные соседи в каталоге).

Кузнецов, при всем к нему уважении, был простым и скромным тружеником русской советской архитектуры, который, подобно Николаеву или, скажем, Александру Гринбергу или Якову Корнфельду, в определенный момент обратился к конструктивизму, ставшему на время почти официальным стилем страны, и создал в нем немало выдающихся построек. А затем отошел от него — в пору, когда убежденные новаторы, не готовые к каким бы то ни было компромиссам, предпочли уйти в тень, оставив активное строительство. Вот и Константин Мельников дожил в своем удивительном доме до 1974 года, ничего после 1936 года не построив! Этот факт столь же удивителен, как и то, что Татлин пережил пик своей славы и актуальности лет на 30, покинув этот мир в один год со Сталиным.

Другой вопрос, как относиться к этим компромиссам: видеть в них только оппортунизм или же некое более достойное уважения качество — скажем, гибкость, готовность в любых условиях создавать достойные и полезные сооружения? Компромиссом ведь можно посчитать уже само участие в реальном строительстве — по отношению к футурологии, экспериментам, прожектерству. Поистине, искусство возможного — строить что-либо в этом несовершенном мире, от которого порой так хочется скрыться в бумажную утопию.

* * *

В Ленинграде одним из лидеров сначала конструктивистского, а затем раннесталинского жилищного строительства оказался относительно мало изученный Григорий Симонов[27], которого в глазах исследователей вроде Хан-Магомедова напрочь затмил идейный конструктивист Александр Никольский, загнанный в 1930‐е годы на Крестовский остров творить свой утопический парк, однако и в 1920‐е годы построивший немного[28]. Кто из них более архитектор? Работы Симонова впечатляют не одним только количеством; это высокохудожественные творения, определившие облик целых районов (рис. 37). То же можно сказать о многих скромных московских работниках, бок о бок с которыми трудились кабинетные новаторы (скажем, почти все архитекторы-рационалисты: Ладовский, Кринский, Балихин), более всего безразличные как раз к жилищному строительству и, стало быть, к созданию новых уникальных ансамблей — жилмассивов. Потому и остались от них в лучшем случае отдельные шедевры (по большей части клубы, эти храмы новой религии), в худшем — лишь ворох бумаг, которые Хан-Магомедов успел — по собственному признанию[29] — спасти от помойного ведра (или не успел: наследники все выбросили накануне).

Не только благодарная Европа ничего не знала об этих мечтателях из ВХУТЕМАСа (несмотря на активную, но одинокую пропаганду Эль Лисицкого[30]). В родной стране, в столице, об их бурных спорах осведомлены были лишь немногие, коль скоро рационалистам, к примеру, так и не удалось наладить выпуск собственного печатного органа, каковой у конструктивистов все же был (журнал «Современная архитектура»). Многие проекты повторили, по сути, судьбу французской революционной архитектуры 1790‐х годов — проектов Этьена-Луи Булле, Клода-Николя Леду и Жан-Жака Леке, открытых лишь много лет спустя[31].

Допустимо ли считать этих советских визионеров истинными представителями эпохи нэпа,