на холме, а здесь — чаща леса, человеческого голоса не услышишь. Вот где глушь так глушь!

— Господи, гостьи-то какие дорогие! — встретила их полная, совершенно седая старушка. Валентинка догадалась, что это и есть Репина. — Пойдемте, чайком с дороги погреетесь. На малине сушеной настоянный. — Было в ней что-то мягкое, располагающее, она посматривала на них с интересом, но спокойно, доброжелательно.

После дороги горячий чай оказался как нельзя кстати. Валентинка глотала его наспех: хотелось быстрей попасть в класс, увидеть, как Варвара Прокофьевна одна справляется сразу со всеми учениками: ведь школа однокомплектная.

Единственная классная комната поражала чистотой, обилием цветов на окнах. Десятка три ребятишек спокойно занимались каждый своим делом. Варвара Прокофьевна обращалась с ними так же мягко и дружественно, как до этого с Катей и Валентинкой. А объясняла проще некуда. Показала пучок колосьев, спросила: «Что это?» Все четвероклассники подняли руки, каждому хотелось рассказать, как вырастают такие колосья. Не то что Валентинка объяснила сухо: злаковые растения, имеют стебель, листья, корни…

Хорошо в Никольской школе, тепло, радостно. Главное, интересно ученикам и учительнице. Как-то вместе они до всего доходят. Вот в чем, наверное, секрет. Вместе!

Репина угостила их обедом — картофельницей на молоке. Показала старинный, с кожаной крышкой альбом, пухлый от фотографий:

— Мои ученики. Вот их дети… Уже внуки первых моих учеников пошли. Может, доживу до правнуков. Такие славные ребятишки! А эта — Маша Аксенова. Способная была ученица. Павлик тоже хорошо занимался. И учителя из них получились славные.

— Господи, сорок лет в лесу, в одиночестве! — посочувствовала Катя. — Можно было, наверное, как-то иначе устроить жизнь…

— Если любишь детей, школу, как же иначе? — удивилась, все еще разглядывая разнокалиберные фотографии в альбоме, Валентинка. — Кто-то должен учить их здесь!

— Любить их не просто, милые мои девочки, — чуть улыбнулась Варвара Прокофьевна. — Нельзя ими помыкать, но чтобы и они тобой не помыкали. Характер каждого надо знать, чем он живет, чем дышит. Почему сорок лет здесь? Когда я приехала сюда учительствовать, школа помещалась в церковной сторожке. Мужички побогаче не пускали детей: мол, девчонка, чему их научит! А бедные… Приду к одному, к другому — теснота, нищета. Дети на печке: ни надеть, ни обуть нечего.

Был у нас тут торговец, Нил Сазонтыч. Он школу эту построил: хочу, говорит, свое имя в Никольском увековечить. А как школу открыли, пришел ночью, сломал в моей комнатушке запор и прямо от дверей провозгласил: «Не для славы, для тебя, моя лебедушка, строил дворец сей. Да то ли еще будет, озолочу!» Не помню, как я тогда вырвалась. Дверь снаружи защелкнула, чтобы не мог он меня схватить, и всю ночь босая на крыльце простояла. А осень была, подмораживало. К людям бежать стыдилась. Уже на рассвете он постучал: «Открой, не трону».

Прошел мимо, не глядя, и потом не глядел. Дети его у меня учились, соседям говорил: доверяю девчонке, вырастит людьми.

Варвара Прокофьевна взяла альбом, провела рукой по его кожаной крышке.

— Все свои вокруг, как оставить? — И вдруг захлопотала: — Что же вы есть перестали? Путь не близкий. Кушайте, кушайте, гостьи мои дорогие!

…Встреча с Варварой Прокофьевной Репиной перевернула что-то в Валентинке, она поняла вдруг — жизнь гораздо сложнее, чем кажется, нельзя смотреть на нее лишь с одной стороны, подходить с одной меркой… «Теперь все будет иначе, все», — думала Валентинка, идя на другое утро в класс. Вчера, после Никольского, она по-новому подготовилась к урокам. Теперь-то ученикам будет интересно!

Но вряд ли кто заметил ее усилия. Лишь Зоя Ягненкова, лучшая ученица в четвертом, слушала, не сводя с Валентинки глаз. Остальные сидели, как всегда: кто потихоньку толкал товарища под партой, кто переговаривался… Волков безразлично смотрел в окно. Валентинка подошла к нему, тронула за плечо:

— Юра, берись за дело. Пора.

— Чего? — удивленно спросил он, оборачиваясь.

— Решай задачку. Интересная. Не по учебнику.

— Не видал я вашей задачки! — презрительно повел плечами Волков. — Смотрите лучше, какие сугробы на ветках. Мороз загибает, сила! — и как ни в чем не бывало снова уставился в окно.

Что ж, придется поговорить с ним после уроков.

Остался и Шатохин, закадычный друг Юры. Примостившись на задней парте, мастерил бумажного голубя. Валентинка села рядом с Волковым, положив, как и он, руки на парту. Помолчали. Ученик был выше, в плечах шире. Узкий затылок, чуть вытянутое лицо с жестковатым ртом. Неужели ему действительно плевать на все, что происходит в классе? Даже к своему авторитету у ребят Юра относился равнодушно.

— Какая профессия тебе больше всего по душе, Юра? — спросила наконец Валентинка.

— Пастуха, вот какая.

Валентинка взглянула недоверчиво: шутит?

— Чем же тебе нравится эта работа?

— Да так. На поскотине тихо. Листья шелестят… Никто не закричит, не заругается.

— У него мачеха злая, — вставил Леша.

Юра сердито обернулся:

— Тебя не спрашивают! Молчи, пока по уху не получил!

У Юры — злая мачеха? А отец? Кто он, что он? Валентинка этого не знает. Вообще она ничего не знает о своих учениках. Разговора с Юрой явно не получалось.

— Что ж, работа пастуха тоже важная, — чтобы как-то завершить его, сказала Валентинка. — Но ведь и она требует знаний.

— Ничего она не требует! — вспыхнул Юра. — Я вон три года пасу в колхозе овец, и опять зовут. Пошли, Лешка, — обернулся к Шатохину. — Нечего тут зря лясы точить. — И, колючий, злой, выскочил из класса.

Валентинка никогда не видела его таким. Значит, все-таки что-то волнует Юру, можно найти к нему какой-то подход. Она смотрела, как идут мимо окон, оживленно разговаривая, Волков и Шатохин, один длинный, угловатый, другой маленький, с крупной головой на тонкой шее. «Мальчишки вы, мальчишки, — грустно думала, провожая их глазами. — Что мне только с вами делать?»

11

«Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный, динь-бом, динь-бом, путь сибирский дальний. Динь-бом, динь-бом, слышно там и тут… Нашего товарища на каторгу ведут…» Когда я слышу эту очень давнюю песню, глаза остаются сухими, но что-то словно обжигает сердце. Сколько самых хороших людей угоняли в прежнее время на каторгу! Моего прадеда тоже угнали, за участие в бунте. Говорят, у нас жил очень жестокий помещик, люди терпели долго, а однажды ночью взяли и сожгли усадьбу. Нагнали войска, всю деревню перепороли. Прадедушка молчал под розгами, никого не выдал. Наоборот, сказал, что он главный зачинщик: у других детей много было, а у него только мой дедушка. Я когда смотрю сейчас на человека, часто себя спрашиваю: мог бы он молчать под розгами? Пошел бы за других на каторгу? А я