Издевательства, которым он подвергся из-за словаря, были безжалостными, но Шед знал, насколько рискованно иметь подобные вещи.

Мой брат Крис самый энергичный человек, которого я знаю – «гиперактивный», услышала я как-то от папы. Крис – добрый, заботится обо мне, у него рыжие волосы цвета ржавчины и россыпь веснушек.

Кейт сейчас спокойна. Она не всегда была такой. Когда она была младше, в ней пылал огонь, и характер ее был вспыльчивым, но с нашими переездами в новые дома то и другое утихло. Когда Кейт было двенадцать, ее, Криса и Шеда отправили в Индию для «переквалификации». Они оставались там полгода. Что бы ни произошло в том лагере, Кейт оно изменило кардинально. Она не говорит об этом, но с каждым днем все больше и больше сливается со стенами. Умное решение. Хороший способ выжить. Я хотела бы научиться вести себя так же, но вечно нарываюсь – из-за своего длинного языка.

Джоэль – полная противоположность Кейт. Он нахальный, шумный и озорной. У него светло-каштановые волосы, и он глупый – если считать подобное глупостью: тот тип парней, которые никогда не думают о последствиях. Из всех детей папа издевается над ним сильнее всего.

Джош – милый, умный и странный. Он не говорил по-английски первые несколько лет своей жизни, предпочитая использовать язык, который сам изобрел, по звучанию очень похожий на русский. С Джошем мы ближе всего по возрасту. Мы боролись за внимание с момента его рождения. Он всегда был маленьким для своих лет – может быть, потому, что в раннем детстве я крала его грудное молоко, а может, он просто таким уродился.

Сэм как Крис – выглядит так же, как он, но у Сэма внутри вращается и клокочет неистовая энергия. Прежде чем Сэм научился ходить, он карабкался. Опасное времяпровождение для крохотного и беззащитного искателя приключений.

А малышка Ви – это просто пучок белокурых локонов и бульканья. Она слишком маленькая, чтобы понимать что-нибудь в том, как мы живем, или осознавать, что мы как-то отличаемся от других людей.

Ты начинаешь понимать это, только подрастая.

Поскольку нас восемь, а разброс возраста – семнадцать лет, мы всегда более или менее сбиваемся в отдельные группы. Кто знает, может, так со всеми братьями и сестрами? Старшие должны заботиться о младших, у всех нас разный опыт, ко всем относятся по-разному. Первые пятеро очень умны, и на них больше повлияла жизнь снаружи, как, например, общение с бабушкой и дедушкой (родители поддерживали с ними связь до Индии, когда им нужно было собрать деньги на эту поездку). Я – номер шесть, и родилась как раз перед переездом в Индию. То, что бабушка и дедушка пытались привить старшим, неизменно передается остальным: эмпатия, терпение, готовность защищать друг друга. Быть может, младшим недоступна та свобода, что была у нас до присоединения к «настоящим домам», но они не столь подвержены режимам, дисциплине и правилам, которым подчиняется когорта старших.

Но что в нашей семье постоянно, всегда, даже если что-то разделяет нас, так это позиция «МЫ против НИХ». Мы стая, они, взрослые, – враги. Мы стоим друг за друга, линия защиты против родителей, дядей, теть. Лидеров, Пастырей – какие бы имена они ни выдумывали, чтобы определить их – взрослых. Мы не пытаемся играть в любимчиков – здесь нет любимчиков. Мы не крысячим, не стучим, не жалуемся. Это неписаный закон, с которым ты тут рождаешься: мы против них.

Вот как можно оставаться невредимым.

На самом деле это единственный способ.

Но сейчас мы снова в бегах. В фургоне только наша семья, так что я надеюсь, что куда бы мы ни отправились, там будем только мы. Подобный результат облавы был бы лучшим из когда-либо случавшихся. Джоэль всегда мне говорит, что я излишне оптимистична, что я глупая мечтательница, и все никогда не происходит так, как я воображаю.

Но в этот раз, возможно, будет именно так.

На самом деле мы никогда не жили только нашей семьей, а исключительно коммунами – в Африке, Индии и на Маврикии. До переезда в Англию мы были гораздо менее закрытыми. Покидая коммуны, мы выходили певческими коллективами в лагеря прокаженных, дома престарелых и супермаркеты. Мы не являлись частью мира, но иногда видели его. Мы в него погружались. Знали, что он есть там, за забором. И у нас было наше собственное время. Свободное. Прекрасное, чудесное время без расписания.

Кажется, с тех пор прошла вечность.

В Африке, когда мне было около четырех лет, у нас был большой сад и за ним – лес. И случалось, у нас оставались часы, когда за нами не присматривали, и мы могли бродить там. В коричнево-зеленых чащах мы создавали банды. Между Солдатами Антихриста и Армией Иисуса вспыхивали войны и заключались перемирия. Сделанные из желудей пули дьявольских прислужников били с достаточной силой, чтобы на месте удара у меня возник синяк, а иногда – и рана.

В какой-то момент в нашем саду засвистели самые настоящие, а не желудевые пули, выпущенные из реальных ружей; тогда убили всю семью наших соседей. На них напала настоящая банда. Пули влетели в окна гостиной, а мы прятались под кроватью. Я помню, как матрас приподнимался от наших маленьких тел, как оглядывалась на лица братьев и их глаза, в которых отражалось то же возбуждение, что ощущала я. Нас воспитали в ожидании подобного: мы не боялись, мы думали, что Конец времен пришел с опережением.

И хотя из-за отца – агрессивного, злого, жестокого, пренебрежительного и абьюзивного – наша жизнь всегда была нелегкой, ее нельзя было сравнить ни в коем случае с тем, какова она в настоящем доме. Вроде дома Хендона или того, что был перед ним, или другого – еще прежде. Отец – это всего лишь один человек.

В домах имя им легион.

– Как думаешь, куда нам лучше поехать? – слышу я, как мама тонким голосом решается спросить у папы. Папа не любит, когда его о чем-то спрашивают, особенно когда он ведет машину. Но мы в фургоне примерно час, движение чуть-чуть замедлилось. Через переднее окно я ничего не вижу, но, кажется, мы на открытой местности: стало меньше поворотов, и больше меня не тошнит.

– Мы не можем пойти ни в какой «дом». Мы скомпрометированы, мы спалили наше убежище.

– У нас ничего нет с собой, – безвольно отвечает мама.

– Придется обойтись. Вот ДЕРЬМО! Я оставил в доме «сундучок».

В «сундучке» было все, что нам нужно. Мы брали его с собой во все страны, куда ездили. Он большой, сделан из металла и натуральной кожи. В нем наши паспорта, свидетельства о рождении, письма и книги Моисея Дэвида и наши фотографии. Тысячи снимков. Открыть «сундучок» – все равно что распахнуть люк, ведущий к визуальной истории нашей семьи. Папа всегда был заядлым фотографом – он обустраивал темную комнату для проявления фото в кладовой большинства домов.

Услышав, как он говорит, что мы потеряли «сундучок», я тут же думаю о портретах Сэма и Джоша. Это большие черно-белые фотографии. Очень красивые. Мы никогда их больше не увидим, но я их не забуду. Я закрываю глаза, и портреты возникают перед моим мысленным взором. Сэм посылает камере воздушный поцелуй; у него длинные локоны. «Ты выглядишь как девчонка!» – хихикает Джош. Сэм выглядит потрясающе. Хотя Джош на своей фотографии глупо улыбается, его глаза все равно сохраняют своеобразную мудрость. Мне хочется удержать больше, больше наших воспоминаний, которых нам не доведется увидеть, так что я не открываю глаз и пробую проследить очертания своего собственного фото, в мои четыре года. Я сижу рядом с нашим домом в Южной Африке, в бикини из бледных ярко-розовых цветов, сделанном для меня сестрами. Я помню, как две из них сидели на солнце, сплетая розовые цветы, пока я молча на них смотрела, не желая разрушать магию внимания, доставшегося мне и моему царскому наряду.