– приходиться бить молотком. Наконец, они достают бумаги и на этом глава кончается.

– Очень хорошо, Шарль.

– А дальше будут путешествия? Ты обещал, что книга будет про путешествия.

– Будут, но я тебе о них ничего не расскажу – ты сам о них прочитаешь. Ладно, на завтра ничего не задаю, а то со всей этой беготней времени может и не найтись на учебу. Разрешаю спать.

Свет погас, а в комнате послышались шорохи и копошения. Николет отпрянула от двери, опасаясь, что кто-то из мужчин выйдет из комнаты, но дверь осталась закрытой. Через пару минут послышался голос Шарля:

– Спокойной ночи, Жюль.

Пежо не ответил, возможно, потому что уже провалился в сон. Николет вернулась в свою комнату и забралась в кровать. Через десять минут она крепко спала. Последней ее мыслью перед сном было желание, чтобы солдаты, а точнее капрал Пежо, остались у них еще хотя бы на один день.

***

– Спасибо вам, доктор… Спасибо.

Огюстен откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Боль уходила. Доктор Бодлер молча, смотрел на него своим печальным взглядом. Этот нестарый еще человек нес на лице горечь тяжелого жизненного опыта. Он знал, кто раскинулся перед ним в кресле. Знал улыбку, непроизвольно растекшуюся по лицу Лануа. Знал, что облегчение мимолетно, как дуновение свежего ветерка в раскаленном июльском Париже в День взятия Бастилии, а боль всегда подстерегает за углом.

– Вам лучше?

– Да, доктор, намного.

«На самом деле тебе еще не должно стать лучше – слишком мало времени прошло после укола, чтобы препарат начал действовать. Тебе лучше потому, что ты знаешь, что должно стать лучше. Тебе лучше потому, что ты принял дозу, а не потому, что ушла боль…»

– Сколько раз в день вам делают укол, господин коммандан?

– До трех раз, но я стараюсь ограничивать себя одной дозой.

– Хорошо, господин коммандан, пока вы здесь, я буду делать вам до трех уколов в день.

– Спасибо вам. Надеюсь, я не у кого из раненых не отбираю его порцию?

– Нет. Тяжелых перевезли в Реймс. У меня лежит-то четыре человека, да все по мелочи: растяжения да сотрясения… Кроме того, вы же тоже раненый, господин коммандан, так что обращайтесь без стеснения.

Огюстен начинал возвращаться к реальности. Только в этой реальности нога больше не болела. Странным образом за разговором с капитаном Мишо Лануа совсем позабыл о боли, но стоило ему выйти из импровизированной камеры, как коммандан понял, что действительно нуждается в морфине, иначе рискует просто-напросто упасть в обморок. Сейчас мозги Лануа заработали быстрее, и многократно улучшилось настроение. Именно поэтому он вновь решительно переключился на работу:

– Спасибо еще раз, господин Бодлер. Скажите, а среди ваших раненых есть солдаты из второй роты?

Лицо доктора помрачнело еще больше, что казалось Огюстену невозможным. Бодлер встал и тщательно умыл руки. Лануа не торопил его – рано или поздно доктор ответит на его вопрос. Бодлер вернулся на свое место, продолжая вытирать руки. Наконец, он заговорил:

– Сейчас у меня нет пациентов из второй роты, но вы ведь не только об этом меня спросили, господин коммандан?

– Вы проницательны, доктор, да, я не об этом вас спросил. Вам наверняка известна ситуация возникшая с капитаном Мишо. Что вы думаете об этой истории?

– А позволено мне будет, господин коммандан, ничего о ней не думать?

– Боюсь, что нет. Но если вы так не хотите давать ей общую оценку, расскажите, хоть, о вашем в ней участии.

«Укол сделал тебя слишком словоохотливым…» – Огюстен обругал себя за нахлынувшую расслабленность.

– Мое участие в этой истории было намного меньшим, чем мне бы хотелось. Насколько я знаю, во второй роте почти десять человек погибло от кровопотери. Если бы они были вовремя доставлены сюда, мы многих бы смогли спасти.

– Семь.

– Простите, не понял.

– Капитан Мишо говорит, что семь человек погибли от последствий ранений. Вы знакомы с ним лично?

– Да, но не близко.

– Как бы вы его охарактеризовали?

– На поле боя мне его видеть не доводилось, но награды капитана Мишо говорят сами за себя. А как человек?.. закрытый. Насколько я замечал, он всегда немного сторонился других офицеров полка. Даже в дни, когда нас отводили от линии фронта, Мишо далеко не каждый вечер появлялся в офицерском клубе, а если и появлялся, то обычно сидел в одиночестве за какой-нибудь книгой. Возможно, это от того, что он поднялся до офицерского звания с самых низов, но судить не хочу.

– А как офицеры реагировали на такое поведение капитана Мишо?

– Никак. Насколько я могу судить, ни друзей, ни врагов у него среди них нет.

– Почему вы говорите «среди них»? Вы ведь тоже капитан.

Доктор Бодлер даже улыбнулся словам Огюстена.

– Ну, какой же я капитан, господин коммандан? Я – доктор. Обыкновенный парижский врач частной практики, который, как и должно мужчине, отдает Родине в трудный час главное, что у него есть – свое ремесло. А то, что у меня офицерское звание… это не о чем в отношении меня не говорит.

Огюстен тоже не смог сдержать улыбку. Они с доктором видели свою военную службу одинаково. Просто ремесло Лануа в военное время Родине было почти что без надобности, поэтому и служил он там, где был нужен, но в своем офицерском звании Огюстен видел то же, что и Бодлер. Доктор, между тем, продолжал:

– Вам довелось пообщаться с полковником Борелем? Вот он офицер. Возможно, поэтому он так упорствует с этим делом…

«Получилось!» – Лануа покривил бы душой, если бы сказал, что специально спровоцировал доктора на откровенность, попытавшись разорвать дистанцию, но где-то в глубине души он надеялся, что это произойдет.

– Вы думаете, что полковник Борель испытывает личную неприязнь к Мишо?

– Нет. Полковник человек сурового нрава, но подчиненных он своих любит, потому и смог заменить полковника Дакса…

Доктор внезапно замолчал и уставился в пол, неосознанно начав вытирать полотенцем давно уже сухие руки. Огюстен понял, что была затронута очень тяжелая тема, и постарался перевести разговор в другое русло:

– А капитан Мишо когда-нибудь был вашим пациентом?

Доктор поднял взгляд на Лануа, отвлекшись, очевидно, от каких-то размышлений или воспоминаний.

– Да, был. Трижды, насколько я помню. В плечо, но там ничего серьезного, хотя шрам наверняка остался. В ногу – это было в 15-м. Я так хорошо запомнил потому, что ему несказанно повезло – если бы осколок пришелся чуть выше, я не смог бы спасти стопу, а так только пальцев лишился и то не всех. А год назад, когда он