траву в море, полное длинных мягких волн, смутно различимых в лунном свете. На крыльце кто-то вздохнул — отрывисто, хрипло, будто даже с отзвуком болезненного стона, — и мы все вздрогнули и огляделись.

Фейминг наклонился вперед и вцепился в подлокотники кресла. Его лицо выглядело странно чужим и бледным в призрачном свете; он прикусил губу так, что по подбородку стекало несколько капель крови. Мы посмотрели на него с изумлением, и вдруг его сотряс короткий, рычащий смех.

— Не надо пялиться на меня, точно стадо глупых овец! — раздраженно сказал он и резко, как и начал, перестал смеяться. Мы все больше пугались и не знали, что сказать в ответ, и в следующее мгновение он снова выпалил: — Прежде чем прозовете меня за глаза сумасшедшим, выслушайте-ка мою историю! И не вздумайте перебивать — это касается всех! Я просто хочу выкинуть все это из головы. Знаете, я человек простой, и мне до заправского фантазера далеко, но кое-что — плод воображения, так ведь говорят? — меня преследовало с самого детства. Этот сон!..

Он нервно поерзал на стуле и пробормотал:

— Сон! Ей-богу, какой сон! В первый раз… Нет, на самом деле я не могу вспомнить, когда мне это приснилось в первый раз. Сколько себя помню, мне снился этот адский сон. Ну, выглядит в нем все так. Стоит на пригорке этакий домик с верандой — посреди, значит, широ-о-окого луга. Вполне в здешнем духе, да только сон мой происходит не у нас, а в Африке. Живу я в том доме с индусом — он, кажется, слугой мне приходится. Как, значит, меня в Африку угораздило забраться — наяву никогда не помню, хотя во сне точно знаю, как свои пять пальцев. Вообще, если в сон попадаю — помню, кто я там и как жил… А вот как проснусь — забывается вот эта вся подноготная, выветривается из головы — хоть тресни. Но одну подробность вроде помню: и сам я с законом во сне не в ладах, и индус мой. Оба мы от кого-то, значит, прячемся. Где точно в Африке наш дом стоит — опять же, только во сне и знаю. Домишко мелкий, всего-то пара комнатушек в нем, и стоит на холме — ну, я уж упомянул. Других холмов таких нет рядом — пастбища аж до самого горизонта тянутся, сколько глаз хватает, и в одних местах там трава по колено, а в других — по пояс.

Сон всегда начинается с того, что я поднимаюсь на холм, пока солнце медленно садится. Я несу сломанное ружье и только что вернулся с охоты, которую отчетливо помню во сне, но напрочь забываю наяву! Как будто занавес какой поднимается — и все, я на сцене, я в игре, и мне подсовывают роль совершенно другого человека, которую я никогда спецом не учил, но во что бы то ни стало должен вспомнить. Вспомнить, что там у этого персонажа моего было, какой он был в прошлом и что привело его к такому настоящему.

И — черт возьми! Сами же знаете, у большинства людей сны происходят в глубине их сознания, и они прекрасно понимают, что это всего лишь сны. Каким бы ужасным ни был кошмар — знают ведь, что он закончится и не будет грозить им ни помешательством, ни смертью. Но в этом конкретном сне такой уверенности нет. Говорю вам, в нем все так живо, так подробно, что я иногда задаюсь вопросом, не моя ли это настоящая жизнь… Может, вот это всё, что сейчас, — сон? Но нет, быть такого не может — иначе я был бы мертв много лет назад!

Итак, как я уже сказал, я поднимаюсь на холм… Первое, что бросается мне в глаза, — что тропа довольно необычная, потому что на самом деле это какая-то неровная борозда, по которой я иду вверх по склону, и выглядит она так, будто осталась после чего-то очень тяжелого, которое туда, наверх, сволокли. Но мне-то до таких мелочей во сне особого дела нет — я, значит, хожу, горюю, что винтовке моей кранты, а это ж единственное при мне оружие, и теперь покуда новую не добудешь — не поохотишься… В общем, я помню отдельные мысли, впечатления — но это же все отрывки, кусочки, из них никак мне целой картины не сложить, пусть даже и хочется так, что невмоготу! Ладно… Значит, дохожу я во сне до вершины холма, захожу к себе в дом — двери распахнуты, а индуса моего нет. В гостиной кавардак, стулья поломаны, стол опрокинут. Кинжал слуги в половице торчит, но крови нигде не видать.

Дело такое — в каждом отдельно взятом сне я не помню, как у меня дела в других, прежних снах складывались, как порой бывает у людей. Все всегда происходит словно в первый раз. И все события я воспринимаю так же ярко, будто мне впервой. И вот стою я посреди жуткого этого погрома и ничегошеньки не понимаю. Индуса нет, но кто ж его у меня увел? Будь это набег черномазых — они бы тут все растащили, а сам дом подожгли бы. Будь это лев, из саванны набежавший, — кровь бы осталась! И вдруг вспоминаю я ту борозду, что по холму наверх волочилась, и волосы дыбом встают — ясное дело, гадина это была, огромная змеюга! Наверх вползла, не иначе! И как только вспоминаю я ко всему, каких эта борозда была размахов, — на лбу пот холодный проступает и руки дрожат, что ту бесполезную сломанную винтовку держат…

Бегу я в дикой панике к двери, и единственная мысль — поскорее убраться подальше. Но солнце уж село, сумерки укрыли мраком пастбища… где-то там, в высокой траве, таится этот ползучий ужас, выжидая. Боже правый!

С несвойственной ему истовостью Фейминг разразился бессвязной молитвой, и все мы подпрыгнули, только теперь осознав, насколько захватил и напряг нас его рассказ. Тем временем он продолжил:

— Я запираю двери и окна, зажигаю лампу, встаю посреди комнаты. Стою что твоя статуя, жду и слушаю. И вот, долго ли, коротко ли — всходит луна, ее слабый свет проникает в окна. А я все стою, стою… Ночь очень тихая — почти как сегодня. Время от времени по траве бежит этакий ветерок-шепоток, и каждый раз я от него весь напрягаюсь, кулаки до боли стискиваю, аж ногтями кожу на ладонях вспахиваю — капает кровь… Стою я так, жду и слушаю, но нет — этой ночью она