class="p1">К чужой приспособляясь речи,

С незнавшим времени лицом

Сажусь за стол — вино и вечер

Делить с монахом иль купцом.

И к той, кого немая память

Ведет, — отколь, не знаю сам, —

Спешу я звездными дворами,

Кидая камни в лапы псам.

И, просиявшая у двери,

Не в силах мне в глаза взглянуть,

Вдруг произносит имя Сергий,

Мне схватывающее грудь.

«О мои пароходные ночи!..»

О мои пароходные ночи!

Запрокинутым взором следить,

Как вращается свод многозвездчатый

Вкруг бизани, пронзившей зенит.

В Сочи были не ночи, а тропики.

Горбоносый князек из татар

Раскрывал кипарисовый гробик,

Доставал перламутровый тар,

Чтоб, сребрясь щегольскими погонами,

Свесив полы до полсапога,

Закавказской тоской, с обертонами,

К снеговым прозвенеть берегам.

Под ночную и с демонской гордостью

Дребезжащую песню руки

Вдоль по борту багряные бороды

Погружались в свои башлыки.

И, белея, соседка заслушивалась,

Под затылок заткнув чемодан, —

Не уснуть, если в юность обрушиваются

Струны, ночь и печоринский стан.

Через ноги шагали по палубе,

Кто-то чиркал соседке в лицо…

Мимо черных Колхид проплывала

Дрожь машины под звездным венцом.

Вечер в Атени

Покоятся лучи, уже косые,

На золотой и розовой гряде.

И возле дома девушки босые

Уже стоят в струящейся воде.

Два буйвола с арбой неторопливой

Влачатся вверх. Уже зажег костры

Кончающийся день, с утра счастливый.

И не шелохнет тополь у горы.

Скале подобный замок феодала

Нас пригласил подняться в тишину

И повествует нам про пир Гудала,

С подругами Тамару и зурну.

На стынущей земле, от прочих розно,

Среди двора жует брудастый вол,

А на веранде трапезой колхозной

Уже рассвечен сумеречный стол.

Мне жаль сидящих ко двору спиною, —

За арками у неба цвет вина

С той золотисто-лунной глубиною,

Что в хрустале, нам поданном, видна.

Старая Бухара

Князь Ночи не замкнет ворот

И князь Воды не спустит вод

В гортань спаленную Шах-Руда.

Лишь князь Мучений, князям князь,

В ночи выходит из-под спуда

И, меж развалин притаясь,

Терзает старика печалью,

Детей коростой, трусов тьмой,

Скитальцев жаждой, ссыльных далью,

Дворы мертвецкой тишиной.

Здесь у души одно движенье:

Изобличи, изобличи! —

Или бежишь в воображенье,

Где не всесильны палачи.

«Пыль прилегла. Рассеялся чад…»

Пыль прилегла.

Рассеялся чад.

В била бьют.

Петухи кричат.

Над мадрасами

Чалма за чалмой

Черные гнезда.

Над глиняной тьмой —

Звезды,

Звезды,

Звезды.

Дом молитвы

Брели по слизистым завалам

Каких-то небылых дорог

Туда, где меркнущим опалом

Арыки стыли поперек.

О Дом Молитвы! Как печален!

Над пустырем закинув лоб,

Всем телом голубых развалин

Предсмертный чувствуешь озноб.

Ты в землю врос. В своем распаде

Ждешь, о спасенье не крича,

И косный ужас в каждой впадине,

В обломе каждом кирпича.

Восходим. С кровли беззащитной

Уж еле виден сквозь пары

Разлитый призрак глинобитной

Закатно-алой Бухары.

Ночь близится, и на возврате

Один лишь встречный в полумгле —

Старик в изодранном халате

Вопит, качаясь на осле.

Меж тем луна, блеснув в болоте,

Арыки переходит вброд

И запахом истлевшей плоти

Нас провожает до ворот.

СТИХИ ПОЗДНИХ ЛЕТ

Художник

Мне врач сказал: «Такой недуг

Стал, к сожалению, частенек,

Вам самому не слышно, друг,

То, чем болеет шизофреник?»

Художник бедный — захворал

Он под исход страды военной —

Все чаще слышал он хорал

Печальный, тихий, неизменный.

В больнице он писал с утра

Писал подолгу, без опаски;

Ему охотно медсестра

Из шкапа доставала краски.

Весь день живописуя бред

Души, отныне бесконтактной,

Густой кроваво-красный цвет

Вводил он в свой хаос абстрактный.

Когда дежурная луна,

Неспешно подходя к халатам,

Среди бессонницы и сна

Бродила ярко по палатам,

Он вдруг садился на кровать

И за безмолвьем стен казенных

Вновь начинал опознавать

Хор убиенных и казненных.

Он вскакивал: — Гнать певчих вон! —

И падал на пол, бос и потен,

И до рассвета слушал фон

Тех утренних своих полотен.

Память

Где голубь бродит по карнизу

У самых спасовых бровей,

Взмывает кверху, реет книзу

Сонм убиенных сыновей.

То скопом, то поодиночке

Встает из памяти людской, —

Не для бессмертья, лишь отсрочки

Даны им старческой тоской.

И видит иерей, к народу

Из царских выходя дверей,

Как на глазах от года к году

Ряды редеют матерей.

Ведь ангелы сторожевые

Всечасно тут и старых ждут.

Когда умрут еще живые,

И те — умершие — умрут.

В больнице

До духоты тепла палата,

Тепла, бела, бела, светла.

Дежурство. Дом. Зарплата. Вата.

Игла, укол, укол, игла.

Мелькают белые стрекозы,

Заходят белые врачи,

Бинты, термометры, мимозы.

Лежи, не двигайся, молчи.

Часы сменяются часами,

Сестра сменяется сестрой.

Под золотыми небесами

Заря сменяется зарей.

С утра полетом голубиным

Расчерчен голубой туман.

На стройке с фонарем-рубином

Высотный двигается кран.

А в тихий час всё утопает

В больничной белой тишине,

И, утопая, тихо тает

В окне, в весне, во сне, во мне.

Розы

Я не в силах счесть поголовья

Этим летом расцветших роз,

Властно требовавших славословья

С майских зорь и по зимний мороз.

В тех вчера, а в этих сегодня

Жаркий пурпур заблагоухал.

Эти с именем «Слава Господня»

Желто-алый возносят фиал.

А иные — нагие купальщицы,

Освежившиеся в луне,

И их губ лепестковых алчется,

Наклоняющихся ко мне.

Ты, свидетель побед вседневных

Безмятежного их бытия,

Почему же вступаешь, как евнух,

В этот влажный гарем соловья?

Если ты не пленишься дружеством

И супружеством нежных роз,

Это значит: последним мужеством

Ты еще из тьмы не пророс.

Над землей, опоенной ужасом,

Кровью памяти пьян досель,

Иль не можешь последним мужеством

Пересилить свой черный хмель?

Мраморный амур

Под лунным бликом сгиб его колена,

Во мглу утла окунуто крыло.

Ему — крылу — из мраморного плена

Не выпорхнуть, не биться о стекло.

Сам ростом невелик, и пухлы ноги, —

Но кажется божественным. Рука

Стрелы обломок сжала, — в мифологии

Он сеял жизнь и озарял века.

Того гляди пойдет на вознесенье

Молчальник улыбающийся, но

В помпейский пепел,