стертым

Многосемейностью, где до поры

Треснувшей глиной еще подперты

Кровли, трамбованные пятой жары.

Шли, нагибаясь под тлен обносков,

По галерейке, где крови алей

Перец горячим свисает лоском

С ее перекошенных костылей.

Нехотя вспомнишь: иная хибара

По уши в камень, бывало, вросла.

В ней одиночество бабкою старой,

Кажется, с горя сгорит дотла.

В те годы, гостем блуждая незваным,

Пугался я рвани полуголых старух,

Грязным ошмагом, что смертным саваном,

Еще пеленавших свой бедный дух.

В черном, стоит у порога, подолгу

Смотрит, смотрит, смотрит — куда?

Ждет ли, тревогой вжигаясь в дорогу

Сына, потерянного навсегда?

Свет не заглядывал в эти жилища

Скорби бесслезной и нищеты,

То были не хижины, а пепелища,

Даже лишенные суеты.

Кондитер

Под уступом скалы, на белёсом пути к Канакеру,

За камнями ограды — ручьём перерезанный сад,

Где чинар сановитый, где персики сладки не в меру

Где топорщатся смоквы и мреет серебряный пшат.

Здесь кондитер живёт. Он потеет над тестом и кремом

Целый день в Ереване. Вернётся домой Арташес,

Гостя сам зазовёт, — к философским склонен он темам.

Прочитает стихи, а супруга очистит дюшес.

Как-то в день выходной, под скалою, где сад Арташеса,

Брёл я в гору — и вижу: кондитер, до пояса гол,

Мерно ломом долбит вековечную толщу отвеса:

Вырубает ступени, уже до четвёртой дошёл.

Я приветствовал друга. В поту и в пылище знакомо

Улыбнулся кондитер: — «К полудню закончу ступень.

Остаётся шестнадцать. По лесенке ближе до дома». —

Лом на солнце блеснул и в горячий вонзился кремень.

Патриархальная зима

А я люблю пустынный Алагёз,

Когда, одетый донизу снегами,

Он отрешенно смотрит в синь небес,

И лишь Касах струится под ногами.

Пора зимы покойна и легка;

Неспешный день не проливает пота,

Чернеют гордо башни кизяка

И льнет к огню домашняя работа.

В прозрачности, похожей на весну,

То горьковатым вдруг потянет дымом,

То чей-то зов пронижет тишину,

А горный склон в сиянье нестерпимом.

Сорвется камень, пропоет петух,

Пройдутся овцы по замерзшим лужам,

А веретена в пальцах у старух

Поют жужжа: «Мы кружимся, не тужим;

И крутимся, и трудимся, и служим,

И вековечной песней тешим слух».

Эчмиадзин

(двадцатые годы)

В пыль приседают верблюдов горбы.

Кресло пустует индийской резьбы.

Кисти чужой кипарисы и розы

Просалили белый как воск амвон.

Черные Мкртичи и Мартиросы

Сдергивают с купола тоненький звон.

Темень отпрянет песчаной бури —

И лбы наклонятся к миниатюре

В тоске, что когда-то умел монах

В узорочье вписывать лазоревых птах

Под тонконогой, с подхватами, скиньицей.

Глазок монашеских угольки

Угодливо водят по затхлой ризнице,

Где злому поветрию вопреки

Милостью божией не знали изъятия

Жезлы, потиры, пелён шитьё,

И кем-то подобранное вблизи распятья

И золотом охваченное копьё.

За оградой сады румянят плоды,

А здесь из глиняной немочи —

Ветла, что метла, и следы у воды

Расходуют сплетен мелочи.

Встречаются где-нибудь более двух,

Вздыхают: а было ль пророчество,

Чтобы угодников плотский дух

Обидел таким одиночеством?

Озарен ереванской турбиной,

Край и за полночь не тонет во тьме.

Вот миновали мы приют голубиный,

Узкоокий храм Рипсимэ.

Золотошитые сады сардара

Обвевал на лету бензин.

Так отведал я древнего дара,

Так увидел Эчмиадзин.

«Воочию крошатся день за днём…»

Воочию крошатся день за днем

Засохшим крылом саранчи —

Закаленные древним иранским огнем

Изузоренные кирпичи.

Береги, Ереван, ненавистные

Голубые мечети свои,

Где деревья сомкнулись неистово,

Осенив водоемов струи.

Их живые силы оставили,

Здесь безмолвие, бровь не хмурь.

Неповинны вожженные в кафели

Светлый кадмий, роза, лазурь.

Пусть красуются усыпленные,

И пусть в положенный срок

Их разрушат враги законные:

Время, ветер, песок.

Вечером на Норке

Если вечером взойдешь на Норк

И помедлишь у оград булыжных,

Обеспечишь памяти восторг

Нескольких мгновений неподвижных.

Сядешь там, где, выгнув черный ствол,

Встал орех с листвою мокро-ржавой;

Вялых гроздьев и вина на стол

Садовод поставит величавый.

И когда ты молча пьешь и ешь,

Небеса вдруг возмутит движенье,

И лучи сквозь облачную брешь

Совершат земли преображенье.

В торжестве космической игры

Над туманом стынущей пустыни

Араратов сдвоенных шатры

Станут вдруг как синий кобальт сини.

Миг — и чудо гаснет, ночь идет

И спуститься в Ереван торопит.

Но внизу никто меня не ждет,

И стакан вина еще не допит.

За колхозным столом

С еще горячей каменной террасы

Заоблачный нам виден Арарат.

Среди двора уже лежат карасы,

На лозах вянет поздний виноград.

По старине без серебра богатый

Накрыла стол не осень ли сама?

Сыры и зелень, груши и томаты,

Соседствуют шашлык и каурма.

В те дни рука уже привыкла наша

Завертывать обрызганный рехан

В съедобную обертку из лаваша

И подымать без устали стакан.

Встав, тамада сказал: «Особо ценен

Колхозникам писателей приезд, —

В одну семью объединил нас Ленин, —

Привет же вам от этих древних мест,

Где некогда сам Александр Великий

Провел полки, как шел на Вавилон, —

Имен не знаю — римские владыки

Здесь не один сгубили легион!»

Но библии не делая уступки,

Не помянул небритый тамада

О Ноевой посланнице голубке,

Присевшей здесь, когда сошла вода.

В Армении обычай: выражая

Кому-нибудь почтенье, опускай

Стакан свой так, чтоб, чокаясь, не края

Касался край, но донце тронул край.

Вот тут и встали мы перед задачей:

Наш председатель, чтобы муз почтить,

Всё опускал стакан, а мы тем паче

Старались свой пониже опустить.

В мастерской Сарьяна

С юности помню пальму, и мула,

И маски; краску пятна, полосы.

Режуще-ржавая щель переулка,

Кобальтом тени, сажею псы.

Садов зеленые с просинью тени,

Колхозницы к лозам под солнцем клонятся,

Над плоской хижиной пшат весенний,

Нагорье спаленное, сонная звонница…

Плоды — за хозяев на пиршестве зрения;

Цветы и цвета, цвета и цветы, —

Земля сладчайшая, это Армения,

Это Сарьяна святая святых.

Прислушайся, — это звенит издалека,

По праву печальна и горяча,

Из тучи, луча, от сельского тока

Народная песня и кяманча.

Всмотрись в свидетельство жизни зрелой,

В бесстрашно-тройственный автопортрет,

Где юный, седеющий и поседелый, —

Всех краше в центре, под старость лет.

Встретишь Лозинского, Орбели, Игумнова

И стольких живых дорогие черты.

Запомнишь сокровище