Сделку с ним граф заключил заблаговременно – сделку престранную, поскольку в данном случае продавец выплачивал деньги покупщику, а не наоборот. Так что между обеими сторонами не возникло никаких разногласий, и все было решено довольно быстро. Посоветовав своему визави-отщепенцу получше приглядывать за пленником, что только рассмешило того, настолько он был уверен, что его рабу некуда деваться, граф велел спустить молодого принца в берберскую шлюпку, что было незамедлительно исполнено. Засим капитаны распрощались.

Пока шлюпка отваливала, Людовик торжествующим взглядом провожал врага, которого заковали в крепкие кандалы и вдобавок пристегнули к банке.

– Прощайте, господин принц де Монлор! – резко прокричал граф.

– До свидания, господин граф Людовик де Манфреди-Лабом! – с угрозой в голосе выкрикнул ему в ответ пленник.

– Прикуси язык! – рявкнул берберский капитан, хватив новоиспеченного раба плетью по плечам.

– Благодарю! – процедил тот в ответ со странной улыбкой.

При виде этой улыбки по спине графа пробежала дрожь – он побледнел и отвернулся.

На том все и кончилось.

Через час фелука скрылась за изгибом берега, и люгер на всех парусах двинулся курсом на Гибралтар.

Больше двух месяцев минуло с тех пор, как произошли события, изложенные нами в предыдущей главе. И вот 2 июня 1648 года, между семью и восемью часами утра у Сен-Викторских ворот при въезде в Париж объявился статный, изысканно одетый незнакомец верхом на породистом скакуне, а за ним на почтительном расстоянии трусил его слуга на крепком, приземистом, персикового цвета коньке с обрезанными ушами и хвостом.

Путник наш, похоже, здорово спешил. Обменявшись парой-тройкой фраз с пешим начальником стражи, приставленным взимать налог за право на въезд в город, и справившись о том, какой дорогой ему надобно следовать, чтобы скорее добраться до квартала Пале-Кардиналь, ныне Королевского, где в свое время проживали королева-регентша Анна Австрийская и юный король Людовик XIV, он слегка пришпорил лошадь и решительно двинулся к разверзавшемуся впереди лабиринту узких извилистых улочек, сумрачных и грязных.

Между тем наш путник, хоть он и был погружен в раздумья, тем не менее примечал, к собственному удивлению, сколь странно выглядел город: большинство лавок закрыто; на порогах своих домов о чем-то без умолку судачат охочие до сплетен кумушки; тут и там на площадях и перекрестках состоятельные горожане и простолюдины, мрачные и хмурые, с блеском в глазах что-то вполголоса обсуждают меж собой, гневно размахивая руками и шепотом же источая проклятия, судя по всему, в адрес его преосвященства – монсеньора кардинала Мазарини, в ту пору первого министра, имевшего всесильное влияние на королеву-мать – регентшу французского королевства.

По мере того как путник продвигался все глубже к центру города, брожение ощущалось все сильнее: толпы сгущались и народ вел себя более оживленно. Но странная штука! Незнакомец заметил, что люди скорее язвительно зубоскалят, чем злобно угрожают. И то верно, среди громких ехидных и не очень лицеприятных насмешек в адрес кардинала-министра там и сям раздавались крики: «Долой Мазарини!» Однако ж куда громче звучали возгласы: «Да здравствует Гонди![6] Да здравствует коадъютор!»[7] И наконец: «Да здравствует герцог де Бофор!»[8] Этот-то последний возглас и поверг нашего незнакомца в невероятное изумление.

Почему же «да здравствует Бофор!»? С какой стати имя, которое он считал забытым, не сходило с уст толпы?

Это смущало путника, весьма сведущего в политических делах того времени: ведь он прекрасно знал, что внук короля Генриха IV и предводитель «Заговора вельмож»[9] пять лет назад был арестован прямо в Лувре капитаном гвардейцев Гито, потребовавшим у него шпагу по велению королевы, с которой он в тот же день завтракал в Венсене, где губернаторствовал Шавиньи, премило улыбавшийся ему всю дорогу. Помимо всего прочего, знал наш незнакомец и то, что как раз сейчас герцога де Бофора держали под неусыпным надзором в башне Венсенского замка по приказу кардинала Мазарини, который боялся своего пленника, как черт ладана.

Незнакомец, как и всякий разумный человек на его месте, счел, что, прежде чем продолжать путь дальше, будет лучше поговорить с кем-нибудь и навести справки, чтобы не ударить в грязь лицом, оказавшись в обществе тех особ, с которыми ему предстояло обсудить дела весьма важные.

В те времена, даже больше, чем в нынешние, праздный люд, и особенно «политиканы», как их тогда называли, имели обыкновение встречаться в кабачках. Один такой кабачок, под вывеской «Сосновая шишка», по соседству со зданием суда и заприметил наш незнакомец. В этом весьма знаменитом заведении собирались все поэты той поры и все завзятые выпивохи; туда же порой не гнушались заглянуть тайком даже иные члены парламента, дабы вкусить подлинного арбуасского винца, снискавшего самую добрую славу кабатчику, который премного ею гордился.

Путник огляделся кругом, пытаясь сориентироваться, и тут же увидел, что будет нелегко, а то и вовсе невозможно пробиться верхом через толпу, теснившуюся на подступах к зданию суда и на слишком узкой площади. Однако решение созрело у него в мгновение ока. Он спешился, бросил узду слуге, наказав дожидаться его с двумя лошадьми у моста Менял, и, плотнее закутавшись в плащ, надвинув шляпу поглубже на глаза, втиснулся в толпу, мастерски орудуя рукояткой рапиры и острыми локтями, которые он без всякой жалости вонзал в бока всех, кто стоял у него на пути. Так ему удалось более или менее благополучно, хотя и под многочисленные возгласы проклятий разгневанных зевак, пробиться к двери кабачка.

Впрочем, там его ожидала другая схватка, куда более серьезная и решительная: кабачок буквально кишел выпивохами и горлопанами, которые, кто сидя, кто стоя, разглагольствовали каждый о своем, не слушая друг друга и ничуть о том не беспокоясь, – лишь из простого удовольствия выговориться да поделиться слухами, правдивыми или ложными, следуя извечной и неизменной привычке парижан, народа преимущественно праздного и легковерного.