«Выпьешь молочка, и в путь!», — говорит засохшая бабка, что сидит на картонной коробке. В верблюжьем молоке много жира. Оно растеклось по нутру и ползет, будто живое. Желудок урчит недовольный, посыпая проклятьями бабку. А сам ты хрипишь как верблюд, и хочется смачно плеваться.

На пути в Сенегал дюн совсем не осталось. Вокруг грязная пустошь — саванна и черная жижа, из которой лакают животные. Никаких тебе зебр, жирафов, газелей, нет даже слонов. Вместо них морды коровьи, что без остановки жуют. Пасутся козы с ослами. Вот в окне убегает чья-то грязная задница, к ней пришит тонкий хвостик.

Плетемся. Машина качается, переваливаясь, по бездорожью. Объезжаем кабаньи ямы и сырые места. С веток голого деревца роем рассыпались птицы. Вдалеке семейство верблюдов: папа, мама и верблюжонок.

На границе с Сенегалом возникает дорога, с таким драгоценным асфальтом. И дома из бетона. Сначала один, потом два, потом много. Вырастают большие районы с неуклюжими серыми стенами. Грубые цементные блоки царапают тонкую душу. Дома никому не достроить, поэтому — как получилось. В каждом недостроенном доме живет большая семья. Настолько огромная, что быстрее сосчитать все вагоны у мазутного мавританского поезда.

Вокруг стен, унылых и серых, расстелен ковер из яркого мусора. Отходов навалено больше, чем на запущенной свалке. Горы цветастого пластика, автомобильные шины, пакеты, целлофан, полиэтилен, рубероид, пенополистирол и труп сбитой собаки.

В этой помойке шагает влюбленная пара. Тут же играют детишки, меж детишек пасутся животные — коровы и козы, снова коровы — все с торчащими ребрами.

В Дакаре машин — тьма как много, и каждая под завязку. Нафаршированы африканцами любых возрастов и профессий. Вот бы покушать долмы или, на худой конец, равиоли. Лишь бы не молока от верблюда. Не переставая мечтать о еде, изучаешь обочину, вдоль которой продаются фрукты, напитки, тысяча и одна дребедень. Шагают высокие женщины: сенегалийки в цветастых нарядах, сережки в ушах и прямая, как мачта, спина. На голове тащат груз неподъемный, мешок иль корзину, а иногда сразу все — выбирать не приходится.

Поздравляю, ты проехал три тысячи километров. Четыре дня сквозь Сахару.

В Дакаре стоишь на холме, охлаждаемый бризом; под монументом из меди и бронзы — папа, мама, ребенок. Монумент тот гигантский. И все же мечеть Касабланки выше раза в четыре.

Если возьмем каждый метр от той высочайшей мечети и представим, что метр — это ржавый вагон, вот ровно столько частей содержал мавританский тот поезд.

Фу-х, наконец-то удалось сосчитать!

Смотришь вдаль. У океана сверкает маяк желтым светом, напоминая: «Перевалило, дружище, уже за середину июля». Стало быть, закончился месяц священный, который зовут Рамадан. А к твоему возрасту добавился год — тридцать третий.

Да! Тридцать второй был отличный. И вовсе не кажется годом, скорее — отдельная жизнь. И, вообще говоря, что есть год?

Ведь когда повторяешь одинаковый год, раз за разом, крутясь в той же рутине — разве можно назвать это годом. А вот если поймал ты волну, хоть одну, или сделал шажочек к мечте — тогда, действительно, это год, молодчина! Значит, ты — уже вовсе не ты. А стихия, которая течет и меняется; абсорбирует опыт, вбирает в себя целый мир.

Ты — невероятней и больше, чем думаешь: океан и пустыня; джунгли, хижина, дождь; нырнувший с мечети мальчишка; туарег с винтовкой, принимающий роды у умирающей самки верблюда; африканка, кормящая грудью, что помешивает рис в котелке. Солнце и луна. Весь мир — это Ты.

А что дальше? Снова в путь. Впереди невероятная Африка — сухая, желтая, дикая, черная.

* * *

— ¿Qué estás buscando?

Чилийка уперлась подбородком в ладонь, разглядывая небритое лицо собеседника.

Мужчина молчал.

— Ты не боишься потеряться? — сказала она.

— Мне кажется, мы все уже в какой-то мере потеряны. Как сорванные листики, которые разносит ветер, — мужчина смахнул со стола невидимые крошки. — Вот скажи, чтобы найтись, разве не нужно сначала потеряться?

— Ну не знаю. Можно жить спокойно, как все. Не испытывать лишний раз судьбу. А то закончишь где-нибудь на верхушке горы, одинокий, насмерть окоченевший; и все, что от тебя останется — иссохшая тушка.

Собеседник вопросительно поднял брови.

— Труп леопарда! — уточнила она. — Я читала в рассказах про Африку. Там, на вершине Килиманджаро, лежит пятнистый зверь, весь замерзший, и никто не знает что его туда привело. Прямо как ты!

Поправив челку, чилийка продолжила:

— Мне тогда этот вопрос не давал покоя, и сейчас, хоть убей, не понимаю. Вот что он искал, этот леопард, так далеко в снегах?

— Как по мне, знать, что ищешь — вредно. Лучше не знать. Ведь когда знаешь, ты только об этом и думаешь, старательно надеешься это найти. Так ведь можно упустить что-то другое, настоящее. Но я понимаю того леопарда, это тяжело объяснить… Это когда слышишь зов, — прижимает кулак к сердцу, — прям отсюда, и не можешь не следовать ему, понимаешь? Не можешь бездействовать, ни минуты находиться в неволе — лучше уж умереть!

— Мне не хватит куража, я трусиха, — женщина вздохнула. — Говорят, чтобы преодолеть страх, нужно встретиться с ним. Подойти близко-близко и взять за руку!

— Чего ты боишься?

— Ничего, — отводит взгляд.

Тусклый свет на потолке задребезжал и погас. Включилось ночное освещение, красное и еще более тусклое. Комната стала похожа на лабораторию для проявки фотопленок. Картина на стене сменила оттенки, загустела, в нее забралось еще больше теней; сбились плотной кучей, как в вагоне с углем.

— Уже поздно, — чилийка поднялась, держась за стол.

Собеседник встал следом.

В этот момент комната пришла в движение. Корабль завалился вбок, как падающий бегемот. Мужчина и женщина сцепились взглядами, держась друг за друга, связанные одной мыслью: «Если падать, то вместе».

— Осень, — прошептали ее пухлые губы. — Безжизненно сыпятся листья…

Мужчина молчал, глядя на покрывшийся антрацитовым блеском платок собеседницы.

Помещение вернулось в горизонтальное положение, и женщина плюхнулась на стул:

— Поговори со мной, — она сбивчиво дышала, — Мне страшно, скажи что-нибудь.

— Что?

— Научи. Как потеряться, чтобы найтись?

* * *

Неподвижный зной. Запах гари. Вверх карабкаются столбы дыма, растекаясь по небу ядовитыми чернилами. На перекрестках раскиданы костры, в которых пылают автомобильные покрышки. Тихий городок Бобо-Диуласо охватили беспорядки. Сквозь стену шума летят камни и мусор. Резко и беспокойно бегают силуэты. Продовольственные бараки закрыты.