Сафа не стал отвечать, только с досады плетью огрел коня и увлек за собой небольшое войско Юсуфа.

Накануне Юсуф получил грамоту от урусского хана Ивана. Здравствуй, брат мой мурза Юсуф! Бью челом тебе из стольного города русского. Прослышал я, что в царстве твоем скрывается изгнанный из Казани царь Сафа-Гирей. Враг он мой и всего народа русского. Вяжи сего пса по рукам и ногам путами крепкими. И как простого смерда вези в Москву. А уж там я сам суд учиню! Услугу твою помнить буду. Дружбой буду обязан. И на том великий князь и государь всея Руси Иван Четвертый Васильевич Второй кланяется.

— Позвать ко мне хаджи[22]Хафиза, — приказал Юсуф, когда войско опального хана уже скрылось в степи. — Пиши, — произнес мурза, когда Хафиз удобно разместился за столом, взяв в руки отточенное перо. — «Желаю долго здравствовать, брат мой государь Иван. Пишет тебе ногайский мурза Юсуф. Враг твой, хан Сафа-Гирей, был у меня с дочерью моей любимой, Сююн-Бике. Письмо твое запоздало. Оно пришло, когда Сафа-Гирей уже выехал из Ногаев. Я вдогонку хану отправил людей своих, чтобы поймали и наказали его», — медленно диктовал Юсуф. На некоторое время он задумался. — Нет, не годится… Пиши. «Письмо твое получил. Хотел заточить Сафа-Гирея в зиндан, но он, пес такой, убил моих людей и сбежал. Я же вослед послал ему своих людей, чтобы догнали и наказали Сафа-Гирея…» Гонца с письмом отправить немедленно и позвать ко мне Али.

Вошел Али. Его темное лицо, меченное солнцем, временем и саблями урусов, чуть оживилось под лукавым взглядом Юсуфа.

— Я слушаю тебя, о великий, — низко пригнув поседевшую голову, сказал старый воин.

— Возьми с собой сотню казаков, скажешь Сафа-Гирею, что прислал их я. Будь рядом с ним, стань его тенью, а при удобном случае — убей! Но чтобы об этом не знал никто.

На курултае, куда съехались эмиры и мурзы с ближних и дальних улусов Казанского ханства, выбирали нового правителя. На огромном Арском поле было тесно от шатров. Там, где каждую весну проходил сабантуй[24]и не утихало веселье, сейчас было тревожно — решалась судьба государства. Знатные казанцы, перебивая друг друга, предлагали на ханский престол своих ставленников.

— Нам нужен Шах-Али! — стараясь перекричать всех, взывал к собравшимся один из мурз. — Только он сможет помочь Казани! Он договорится с ханом Иваном, и войско урусов отойдет от стен города.

— Но он волен в обращении с женщинами! Он будет позорить наших жен! Вспомните его правление! — возражали ему. — Он воспитывался среди гяуров, там женщины чересчур вольны в поведении и в обращении с мужчинами!

— Нам сможет помочь только Крым! — кричали другие. — За ним стоит султан Сулейман с его непобедимыми янычарами! Урусы хотят вытеснить нас с земли предков! Султану Сулейману они пишут, что Казань всегда была их улусом!

— Нет! На Казань нужно ставить только Ядигера! Он был уланом в войске хана Ивана, знает обычаи урусов и хорошо знает наше ханство! И кто будет спорить с тем, что он настоящий мусульманин?!

Потом взял слово Чура Нарыков.

Он поднялся с колен, провел маленькой ладонью по черной бородке, обвел всех присутствующих долгим взглядом… Здесь собрались разные люди. Всех объединил и сблизил курултай. Забыты давние родовые распри, никто не вспоминал о прежних обидах. Решалась судьба всего ханства. Непримиримые враги сидели рядом и брали жирные куски баранины с одного блюда. Сейчас все взгляды были устремлены в сторону Чуры.

Он хорошо знал Шах-Али. Конечно, это далеко не тот хан, который нужен Казани, но лучшего сейчас просто не найти. Было время, когда их обоих связывала дружба. Разве не Чура Нарыков в первый год ханства Шах-Али протянул ему руку помощи? Тогда новый правитель искал расположения знатных эмиров, и первым был он, могущественный Чура! Вместе с популярностью хана росло и влияние Нарыкова. Без его совета казанский правитель не мог сделать и шагу, и, если бы не пренебрежительное отношение Шах-Али к знатным сановникам, по сей день хан сидел бы на своем престоле.

Чура Нарыков, запахнув на себе полы длинной одежды, обратился к собравшимся:

— Правоверные! — Он старался говорить так, чтобы его услышали в самых дальних концах курултая. — Аллах должен воздать нам по заслугам за многотерпение! Долго мы несли на себе непосильную тяжесть владычества Гиреев! Вспомните же, сколько при их правлении было изничтожено почтенных казанцев. Гиреям нужны только две вещи — золото и власть! Разве они пекутся о благополучии своих подданных?! А Казань? Теперь это не наш город. Его заполонили крымские мурзы, им отданы лучшие земли!

Чура сделал паузу, убедился, что его слушают внимательно, затаив дыхание. В первых рядах он заметил Кулшерифа и Худай-Кула.

Сеид Кулшериф в знак согласия слегка кивал головой.

Эмир Нур-Али сидел неподалеку от Кулшерифа и время от времени поглядывал в его сторону, пытаясь угадать мысли сеида. А тот словно дал обет молчания — выступать не торопился.

Чура между тем продолжал:

— Мы всего лишь пасынки на собственных землях! Не к чести казанцев быть последними у себя дома!

— Верно он говорит! — выкрикнул Нур-Али.

— Верно! — прокричал Худай-Кул.

Чура смерил его взглядом: «И ты сюда же, собака!» Он вспомнил, как совсем недавно улай так же поддерживал и Сафа-Гирея. Худай-Кул всегда был на стороне сильного.

— Верно!!! — подхватило великое собрание — курултай.

— Но что ты предлагаешь?

Эти слова, хотя и сказанные тихим голосом, услышали все. Как же иначе — ведь они принадлежали самому сеиду.

Кулшериф дотронулся морщинистой ладонью до подбородка, поросшего редкой седой бородой. Сеид ждал ответа.

— Я предлагаю написать письмо урусскому государю, чтобы он дал согласие на ханство Шах-Али! — наконец произнес Чура.

Огромное собрание вновь закипело.

— Он больше служит урусскому хану, чем своим правоверным!

Со своего места тяжело поднялся Кулшериф. Он был малого роста, но его увидели все. Кто-то из мурз подставил под его руку свое плечо. Сеид поблагодарил едва заметным кивком. Ждал, когда спадет первая волна возмущения. Кулшериф, будто под тяжестью взглядов, склонился. «Недолго он еще протянет!» — поймал себя на жалости Чура.

Курултай приготовился слушать мудрое слово духовного наставника.

— Чура Нарыков прав! — раздался над поляной сухой, чуть надтреснутый голос.