— Я хочу тот хорошенький апельсин! Вон он, наверху. Велите рабу его сорвать.

На самом же деле она заметила красивого юношу, и ей захотелось остановиться, чтобы разглядеть его. Страстные объятия Мулея Исмаила растревожили душу наивной девочки, пробудив чисто женское любопытство. Ей вздумалось испытать силу своих чар. Ведь эти двое, сколь ни были они измождены и обтрепаны, оказались первыми мужчинами, которых она повстречала в султанских садах с тех пор, как ей приоткрыли начатки тонкой и страстной игры, ведущей свою родословную еще от Адама и Евы.

Ее прекрасные глаза из-под вуали впились в белокожих рабов. До чего же они мускулисты и волосаты!.. Но у высокого юноши волосы светлые, шелковистые. Странно было бы оказаться в его объятиях… Как христиане ведут себя в любви?.. Говорят, они необрезанные…

— Я хочу, чтобы мне сорвали апельсин, вон тот, наверху, — упрямо повторила она.

Толстый Рафаи сурово оборвал ее: все плоды сада принадлежат монарху, ему одному. Малышка взъярилась: разве то, что принадлежит султану, не принадлежит ей? Ведь она имеет над ним полную власть, так он уверял ее. Она пожалуется ему на евнухов, их накажут!

Рабы прислушивались к ее словам. Молодой бородач, маркиз де Воклюз, плененный лишь несколько месяцев назад, беспечно усмехнулся при звуках капризного женского голоса. Его напарник-бретонец Ван Ле Гаэн, старая каторжная кляча, тянувший в Марокко лямку двадцать лет, вполголоса упрашивал его отвести глаза и ревностно взяться за назначенное им дело: рабам под страхом смерти было запрещено глазеть на султанских жен. Но маркиз лишь пожимал плечами. Она очень мила, эта крошка, по крайней мере, хочется так думать. А чего она, собственно, требует?

— Хочет, чтобы ей сорвали апельсин.

— Разве можно отказать в этом такой красивой девушке? — засмеялся маркиз де Воклюз. Бросив садовый нож, он выпрямился и элегантным жестом потянулся к дереву. Сорвав апельсин, он поклонился черкешенке, как если бы перед ним была мадам де Монтеспан, и вручил ей плод.

Что-то просвистело в воздухе, короткое копье пронзило грудь маркиза, и он рухнул бездыханный. По поросшей высокой травой тропке верхом на своем белом коне к ним приблизился Мулей Исмаил. Лицо его было искажено яростью. Он вырвал копье из мертвого тела и обернулся ко второму рабу, чтобы, в свою очередь, поразить его. Но бретонец нырнул под брюхо султанского коня, жалобно крича по-арабски:

— Пощади, государь! Пощади! Ради благополучия твоего священного скакуна, совершившего паломничество в Мекку!

Мулей Исмаил пытался достать его копьем, но раб, рискуя быть раздавленным, крутился под конским брюхом. Некоторые из лошадей Мулей Исмаила слыли священными животными, особенно те, что побывали в Мекке во время хаджа. Ван Ле Гаэн весьма кстати опознал одного из самых породистых и любимых скакунов султана. Тот, наконец, уступил из любви к своему Ланилору.

— Хорошо, — сказал он рабу. — По крайней мере тебе известны наши святые обычаи. Но удались с глаз моих, гнусный червь, и чтобы я никогда о тебе не слышал!

Бретонец выскочил из-под копыт, перемахнул через труп своего товарища и со всех ног бросился в цветущий лесок. Не опуская копья, Мулей Исмаил обернулся к евнухам, выискивая среди них того, кого следовало поразить прежде других, в наказание за попустительство, но тут пришел черед Рамидана отвращать гнев повелителя. Воздев к султану сидевшего у него на руках маленького Зидана, вопящего от восторга при виде отцовских подвигов, евнух заверещал:

— Именем сына твоего заклинаю, смилуйся, господин наш! Именем сына…

Евнух торопливо и многословно объяснил, что главная виновница — черкешенка, похвалявшаяся, что заставит султана наказать их всех, их, пользовавшихся полным доверием владыки. Все, что принадлежит монарху, утверждала она, принадлежит ей!

Мулей Исмаил сделался мрачнее ночи. Его зубы обнажились в сардонической усмешке.

— Здесь все принадлежит мне одному. Ты это уразумеешь очень скоро, Мариам, — глухо проговорил он и, подняв лошадь на дыбы, галопом умчался прочь.

Женщин увели в гарем. Целый день тревожное ожидание царило во всех закоулках сераля, где евнухи и наложницы, устало потягивая чай, переговаривались только шепотом.

Черкешенка была бледна. Ее огромные глаза блуждали по лицам женщин, пытаясь прочесть в них тайну своего приговора. Мулей Исмаил подвергнет ее пытке — это ни у кого не вызывало сомнения.

Негритянка Лейла Айша, узнав о случившемся у Рамидана, сама приготовила на жаровне питье из одной ей известных трав и принесла черкешенке, явившись с двумя служанками. Пусть бедное дитя выпьет отвар: это позволит уснуть навеки без всяких мучений. Так Мариам может избегнуть пыток, которыми повелитель заплатит ей за дерзость.

Когда Мариам, наконец, уразумела, что ей предложили, она испустила вопль ужаса и оттолкнула миску с ядом. Лейла Айша скорчила гримасу обиженной обезьяны. Она поступает так по доброте душевной, — сказала она, — а теперь будь что будет. Придется отдаться на волю провидения.

Тем временем один из котов, лизнув разлитую жидкость, тотчас издох. Обезумев от ужаса, женщины сразу же зарыли его: не хватало, чтобы монарх обнаружил гибель любимого животного!

Маленькая черкешенка нашла убежище в объятиях Анжелики. Она не плакала. Она дрожала, как обложенный зверь. Но все было тихо. Запах цветов плавал в вечернем воздухе под безоблачным нефритовым небом. Однако дух невидимого изувера-охотника витал над безутешной жертвой и разгонял по своим покоям испуганных, подавленных женщин.

Анжелика гладила голубые, как ночь, волосы Мариам. Она отыскала в памяти несколько арабских слов, чтобы ее утешить:

— Из-за одного апельсина!.. Невозможно и думать, что он тебя так жестоко накажет… Может, он велит тебя высечь. Но он бы уже сделал это… Ничего не будет, успокойся!

Но ей самой не удавалось убедить себя в этом. Она чувствовала, как прерывисто бьется сердце несчастной. Внезапно из груди черкешенки вырвался вопль. В глубине галереи показались евнухи. Во главе их шествовал Осман Ферраджи. Они шли, скрестив руки; обряженные в подобия жилетов из красного атласа с красными же набедренными повязками, перехваченными черной перевязью с кривой саблей на боку… Они были без тюрбанов, и на бритых головах блестели маленькие косицы, заплетенные на темени. Они шли молча, глядели мрачно, их жирные лица ничего не выражали. Женщины разбежались, увидев одеяния палачей. Мариам, как обезумевший зверек, закружилась на одном месте, не находя выхода. Она вдруг упала к ногам Анжелики и изо всех сил обняла ее колени. Она уже не кричала, но ее глаза страстно молили о помощи.

Осман Ферраджи сам разжал ее слабые пальцы.

— Что с ней будет? — задыхаясь, по-французски спросила Анжелика. — Это невозможно! Неужели вы ее будете мучить… За один апельсин!..

Бесстрастный Верховный евнух не соблаговолил ответить. Он передал свою жертву другим стражам, которые повлекли ее прочь. Теперь она кричала на своем родном языке, моля Пресвятую Деву заступиться за нее и призывая мать, убитую турками. Страх удесятерил ее силы, и ее волокли по плитам, как совсем недавно — на ложе любви. Теперь же — в объятия смерти.