Полученные результаты наглядно демонстрируют следующее:

• если в возрасте около пяти лет детский мозг реагирует на речевые стимулы обоими полушариями — и правым, и левым — практически одинаково,

• то к девятнадцати годам речь обрабатывается уже только в левом полушарии (рис. 52).

То есть происходит нечто очень странное…

Мы видим, как язык постепенно как бы дезертирует из правого полушария. Да, сначала он представлен там так же, как и в левом, что в целом вполне естественно, ведь правое полушарие, как мы знаем, в принципе ориентировано на «новизну», а первые годы жизни — это одна сплошная новизна.

Рис. 52. Области левого полушария (левый ряд) и правого полушария (правый ряд) при обработке речевых сигналов в зависимости от возраста испытуемых.

Мы видим, как язык постепенно как бы дезертирует из правого полушария. Да, сначала он представлен там так же, как и в левом, что в целом вполне естественно, ведь правое полушарие, как мы знаем, в принципе ориентировано на «новизну», а первые годы жизни — это одна сплошная новизна.

Впрочем, хотя в пять-семь лет мы и воспринимаем язык всем мозгом, нельзя сказать, чтобы мы могли регулировать своё поведение речью. Ребёнку, конечно, можно дать инструкцию, что-то попытаться ему объяснить, как-то словесно направить, но толку от этого, как известно, мало.

С другой стороны, ребёнок действует во внешнем мире и, сталкиваясь с затруднениями, начинает использовать речь, чтобы сориентироваться в ситуации и найти в ней пути решения своей проблемы, проговаривая начинающийся кристаллизоваться в нём мыслительный процесс.

Постепенно, по мере того как эта наша «эгоцентрическая речь» становится всё менее «эгоцентрической» и переходит во «внутреннюю речь», наше использование языка всё больше выполняет коммуникативную функцию — мы пытаемся с помощью слов обратиться к другим людям, чтобы решить свою проблему.

Мы уже не говорим сами с собой, как это было на этапе «эгоцентрической речи», мы говорим с ними и для них:

• одно дело, когда я решаю какую-то проблему сам и говорю себе, в какой ситуации я оказался и какие есть варианты решения моего затруднения,

• и другое дело, когда я провожу все эти расчёты в уме, понимаю, что для решения моего затруднения мне нужно то-то и то-то, и обращаюсь к другим людям — прошу их о чём-то, формулирую своё требование, пытаюсь влиять на них, чтобы получить желаемое.

То есть тут я уже говорю не о том, что думаю, а лишь о том, что мне от них нужно. Язык становится для меня средством коммуникации, а не инструментом мышления, как это было на этапе «эгоцентрической речи» («речь для себя») и перехода её во «внутреннюю речь».

И это разделение «языка» — того, что мы думаем, с одной стороны, и того, что мы говорим другим людям («речь для других»), чтобы побудить их сделать то, что мы для них запланировали, — как мы видим на рис. 52, сопровождается латерализацией (языковая функция словно бы покидает правое полушарие и локализуется в левом).

Впрочем, правое полушарие сохраняет всё-таки определённый языковой функционал — и весьма, надо признать, специфический: мы реагируем правым полушарием на интонационную составляющую речи, мы структурируем им мысль (грамматический строй), мы, наконец, создаём с его помощью и им же расшифровываем языковые метафоры.

ИНВАРИАНТЫ СУЖДЕНИЯ

Хотя исследования Льва Марковича Беккера отделяют от исследований Выготского почти полвека, инструментальная их основа за те полвека практически не изменилась — всё тот же психологический эксперимент и его интерпретации, гипотезы, теоретические выкладки.

Никакой вам функциональной магнитно-резонансной томографии, которая могла бы наглядно продемонстрировать то, что происходит в живом работающем мозге. Но это лишь повышает, на мой взгляд, ценность и глубину их мысли — как в случае Выготского, так и, конечно, Веккера.

В 70-х годах прошлого века Лев Маркович Веккер, как я уже рассказывал, публикует свой грандиозный трёхтомник «Психические процессы». И второй том этого исследования посвящён исключительно проблеме «мышления»93.

Здесь он, хотя и основываясь на экспериментальной базе того же Пиаже, Выготского, а также Брунера, Эльконина, Гальперина и многих других исследователей, дедуктивно выводит принцип организации элементов мышления.

Если попытаться максимально кратко представить эту концепцию, невероятно её при этом упрощая, можно сказать следующее: мыслительный процесс представлен не только интеллектуальными объектами (теми понятиями, которыми мы пользуемся), но и двумя интеллектуальными функциями — «пространственными схемами существующих свойств» и «схемами ориентации в объектах».

Для начала рассмотрим, что представляют собой понятия, которыми мы пользуемся в своём мышлении (Веккер называет их «понятийными операндами»).

Такие понятия, говоря опять-таки словами Льва Марковича, являются «молекулярными единицами высшей формы мышления». Именно молекулярными, а не атомарными, ведь каждое такое понятие уже является продуктом мыслительной деятельности, но более низкого порядка.

Из чего же состоят эти «молекулы» высшей формы мышления?

Если совсем просто, то «молекула» понятия состоит из того, что можно было бы назвать психическим образом (каким-то нашим представлением, «значением»), с одной стороны, и логико-лингвистического символа (слова, «знака»), которым мы этот образ означиваем.

По сути, говорит Веккер, это два языка — образный и лингвистический, — где постоянно осуществляется «межязыковой перевод»: мы используем слова, чтобы создать внутренние образы, и означиваем образы словами, чтобы схватить, так сказать, их суть.

Дальше возникает вопрос с той самой «сутью» — и это, возможно, самая трудная для понимания часть веккеровской концепции мышления (честно говоря, я не уверен, что даже специалисты способны до конца её понять), — потому что «суть» объекта (или явления) определяется Беккером через понятие «инварианта».

«Инвариант» — это нечто такое, что не меняется в объекте (или явлении), что бы вы с ним ни делали, как бы вы его ни преобразовывали, — вот, собственно, это и есть «суть».

Пока есть этот объект (или явление), у него есть эта его «суть». Даже если он изменится до неузнаваемости или будет выглядеть совсем иначе в другой системе координат, в другом восприятии, он всё равно будет собой — инвариантным самому себе.

Итак, мы пользуемся понятийными единицами, и каждая из них имеет своё значение (образы, представления и т. д.), которое может быть поименовано словом (знаки языка).

И то и другое — и значения, и знаки языка — инварианты, но каждый из них относится к своему языку: или образному, или логико-лингвистическому.

То есть или к тому языку, которым мы думаем, грубо говоря, на уровне ощущений, или к тому языку, которым мы думаем, так скажем, формально-логически.

Оба эти языка, как мы уже сказали, предполагают возможность «межязыкового перевода», однако он будет корректным только в том случае,