ответственно совершается его поступок, и эти миры несообщаемы, нет принципа для включения и приобщения значимого мира теории и теоретизированной культуры единственному бытию-событию жизни».

Как вы уже, наверное, поняли, я в некотором смысле отождествляю то, что Михаил Михайлович Бахтин говорит об отношениях «мира поступка» с «миром теоретическим», с теми отношениями, в которых находится наше «правое» и «левое» зеркало:

«правое» зеркало говорит, взаимодействует с миром и другими людьми поступками-отношениями, в которых воплощается всё, что оно думает,

«левое» зеркало — это мир теоретизированной культуры, то есть культуры, которую мы в себя вписали, организовав её в некий логиколингвистический аппарат.

Последний становится своего рода интерфейсом нашего взаимодействия с действительностью, что лишает наши поступки и действия их естественности, их действительной интенции.

К добру это или к худу — я сказать не могу. Но то, что это два разных способа познания и восприятия мира, можно утверждать с абсолютной уверенностью. И теперь мы более-менее понимаем, в чём их особенность.

Трудно здесь не вспомнить знаменитое высказывание Людвига Витгенштейна: «Не думай, смотри!»

И в самом деле, каким был бы наш мир, если бы могли бы лишиться левого полушария, не пострадав при этом физически? Что бы мы видели?

Мы понимали бы происходящее, как понимало его правое полушарие испытуемых в экспериментах Майкла Газзаниги — как некое руководство к действию. Лежит снег на улице, а у вас есть лопата — что вам делать? Взять лопату и убирать снег.

Да, в обычном случае левополушарный интерпретатор, живущий во времени, в культуре, учитывающий множество параметров, благодаря его невероятно разросшейся семантической сети, скорее всего, придумает, почему вам не следует этого делать, и подавит изначальный импульс.

Но что если его — этого левого полушария — у нас нет (как в этом нашем мысленном эксперименте)? Мы приступим к действию и, что важно, будем ощущать столкновение с реальностью через действие, через непосредственное взаимодействие с ней.

То есть это как бы два плана, два образа мира — фактическое присутствие в реальности (благодаря правому полушарию) и постоянное подправление, так сказать, этого присутствия нашей рациональностью (оцениванием, взвешиванием, объяснением, анализом).

И важно понимать, что всё это происходит в социальном мире: в той матрице социальной связности, которая опутывает нас по рукам и ногам, как те свифтовские лилипуты, обнаружившие Гулливера на песчаном берегу Лилипутии.

Всякое наше действие имеет социальное измерение — или потому, что оно как-то влияет на других людей, затрагивает их, то есть, по сути, является социальным, или потому что будет оценено другими людьми, в особенности их представительством (образами theory of mind) в нашем же мозге.

Факты, иными словами, это не просто события внешнего мира, некое положение вещей в нём. Нет, факты — это:

• с одной стороны, наши фактические действия в культурно-лингвистическом контексте («правое» зеркало, преломляющееся в «левом»),

• а с другой стороны, наши суждения, применительно к социально-пространственной реальности («левое» зеркало, преломляющееся в «правом»).

Если максимально приземлить эту логику на практику, то «фактами» окажутся наши действия, оценённые другими людьми как-то, и наши мысли, которые должны быть соотнесены с мыслями других людей.

В этом процессе мы, скорее всего, обнаружим своего рода зазоры:

• так, например, есть мои действия, которые осуждаются какими-то социальными группами (конкретными людьми) или, наоборот, поддерживаются ими,

• ровно так же есть мои мысли, которые созвучны мнению определённых групп (или конкретных людей), а есть те, которые отличны от них.

Таким образом, если мы говорим о «фактах», то есть два способа их получения: инвентаризация действий и соотнесение их с представлениями различных групп (или конкретных людей), а также формализация наших мыслей, с тем, чтобы определить тех, кто с нами согласен, а кто — нет.

Именно таким образом мы получим пространство фактов, в котором нам следует прокладывать свои маршруты.

«ТРЕУГОЛЬНИК ФРЕГЕ» И СМЫСЛ

В 1892 году уже немолодой экстраординарный профессор математики в Йенском университете Готлиб Фреге публикует статью «Смысл и значение»96, значение которой для философии языка поймут далеко не сразу. Впрочем, такова судьба большинства работ этого выдающего мыслителя — для современников он со своим логицизмом был слишком сложен.

Если бы не последующие исследования Бертрана Рассела с Альфредом Уайтхердом, Людвига Витгенштейна и Рудольфа Карнапа, ещё неизвестно, сохранился ли бы в науке «треугольник Фреге», который он, впрочем, никогда не рисовал.

И в самом деле, его работа «Смысл и значение» не содержит треугольника, однако же он наглядно воспроизводит те отношения между знаком (словом), его значением и смыслом, которые эта статья устанавливает (рис. 54).

Рис. 54. «Треугольник Фреге».

Семантическая модель Готлиба Фреге говорит следующее: мы имеем в языке некие знаки (фонетические слова), которые обозначают (называют) определённые предметы (вещи), но это ещё не всё, есть ещё и смысл, выражаемый этим словом.

Слово принадлежит к лингвистической картине мира и обозначает вещи (предметы, явления), существующие в реальности, а смысл зависит от контекста и определяет суть ситуации.

Допустим, я говорю — «собака». Все мы с вами, я думаю, понимаем, о чём идёт речь: есть определённый тип живых существ, которых мы называем собаками. А теперь представьте, что я произношу это же слово, но в ситуации, когда мы с вами перелезли через соседский забор и воруем там яблоки…

Речь идёт о той же «собаке», но вот смысл моего высказывания другой — «бежим», «берегись», «опасность», «оглянись», «нам конец».

Мы можем использовать разные слова, обозначая одни и те же вещи (например, на разных языках), мы можем обозначать предметы, которых не существует (например, эфир в физике), но смысл всегда один: это то, что я хочу сказать, неважно как.

Почему это важно понимать? Потому что эта «механика языка» определяется специфической активностью мозга.

В самом простом варианте речь идёт об отношении воспринимаемого нами, первосигнального, по И. П. Павлову, образа, и сигнала второй сигнальной системы, слова, знака. При этом разная «обстановочная афферентация», по П. К. Анохину, будет приводить к разным выходам (действиям), так сказать, этой связи.

И то, каким будет этот «выход», зависит не от формальной связи образа вещи, ощущаемого мною, и знака, который я использую для его обозначения, а от того положения вещей, от той ситуации, в которой я нахожусь.

Может быть, я умилюсь, если слово «собака» впервые произносит мой годовалый ребёнок, а может быть, отмахнусь от него, если он говорил это уже сотню раз и я на него сейчас сердит, или начислю балл в игре за «слово на букву С», или же перепрыгну обратно через забор в нашем недавнем примере.

Смысл «собаки»