глубокими, что было ясно – на ней нет корсета. Никакое модное светлое платье, обшитое кружевами или отделанное белым тюлем, не могло сравниться с ее туалетом. В памяти у Джеймса возник отрывок какого-то давно прочитанного стихотворения: «Он видит формы тьмы и наслажденья»[47].

Она взглянула на Джеймса. Этот цвет так шел к ее магнетическим черным глазам. На груди у Корделии блестело ее единственное украшение – подвеска в виде земного шара, его подарок.

Видя, что он один, она жестом пригласила его подойти. Джеймс торопливо пересек зал, не зная, что об этом думать. Вполне естественно, что он собрался присоединиться к своей жене после ее появления на балу. Возможно, Корделию интересовало лишь соблюдение приличий.

Но тихий голос, полный надежды, который до сих пор еще не смолк, голос мальчика, влюбившегося в Корделию за те несколько недель в доме ее родителей, когда он лежал в постели, больной жгучей лихорадкой, этот голос шептал ему: «Она же обещала поговорить с тобой сегодня вечером, на балу».

– Джеймс, – обрадованно воскликнул Уилл, – как я рад, что ты здесь. Мне нужна твоя помощь.

– Вот как? – Джеймс обернулся и обвел взглядом бальный зал. – А мне кажется, все идет своим чередом.

– Уилл, – упрекнула мужа Тесса. – Ты даже не дал ему поздороваться с Корделией.

– Значит, они оба мне помогут, – объявил Уилл. – Серебряная труба, Джеймс, та, которую подарили твоей матушке в Институте Хельсинки, помнишь? Та, которую мы всегда выставляли на видном месте на Рождество? Она пропала.

Джеймс в недоумении взглянул на Тессу и уже собрался спросить, о чем, собственно, идет речь, когда Уилл сказал:

– Вспомнил: я оставил ее в гостиной. Не могли бы вы с Корделией сбегать и принести ее?

Корделия улыбнулась. Это была улыбка настоящей светской дамы; по выражению ее лица невозможно было догадаться, о чем она думает.

– Разумеется, мы ее принесем.

«Что ж, – размышлял Джеймс, пока они с Корделией шли через зал, – либо она поверила в историю с трубой, либо смирилась с тем, что мой отец безумен и ему надо потакать, чтобы он не впал в буйство». Он вынужден был признаться, что второе предположение выглядит более правдоподобным.

Он пропустил Корделию вперед и закрыл за собой дверь гостиной. Он редко бывал в этой комнате и почти забыл, как она выглядит, – обычно в конце приемов, до разъезда гостей, здесь собирались дамы, которые устали танцевать, но у которых еще остались силы на болтовню, сплетни и игру в карты. Мужчины в это время уходили в комнату отдыха. Обстановка здесь была старомодная; окна была занавешены тяжелыми кремовыми портьерами, а вокруг столиков для игры в бридж и вист были расставлены хрупкие на вид стулья с позолоченными ножками и подлокотниками. На каминной полке выстроились хрустальные графины.

Корделия обернулась к Джеймсу.

– Не существует никакой серебряной трубы, верно? – спросила она.

Джеймс криво усмехнулся.

– Ты очень проницательна.

Корделия заправила за ухо непокорный локон, и при виде этого жеста Джеймса бросило в жар. Простой, самый обычный жест, но как ему хотелось бы сделать его самому; как страстно он желал прикоснуться к ее волосам, к ее щеке.

– Очень мило, что твой отец дал нам предлог уединиться здесь, – произнесла она. – Нам действительно нужно поговорить без посторонних. – Она подняла голову и взглянула на него снизу вверх. – Когда мы были в доме… ты упомянул, что должен показать мне что-то.

И ее щеки порозовели. Едва заметно, но Джеймс приободрился. Сначала она показалась ему такой спокойной, безразличной, недоступной; она носила это элегантное платье, как доспехи. Ему стало немного легче, когда он понял, что Корделия тоже взволнована и испытывает неловкость.

– Да, – кивнул он, – но для этого нужно, чтобы ты подошла ближе.

Она поколебалась мгновение, потом сделала шаг ему навстречу, и еще один, и оказалась так близко, что Джеймс почувствовал аромат ее духов. Дыхание девушки участилось – ее грудь вздымалась и опускалась, и бусины из гагата, которыми было обшито декольте платья, поблескивали в свете канделябров. У него пересохло во рту.

Джеймс протянул руку, взял двумя пальцами золотой кулон, который висел на цепочке на шее Корделии, крошечный земной шар, который он ей подарил. И который она до сих пор носила, несмотря ни на что.

– Я знаю, ты считаешь, что я влюбился в тебя после того, как потерял, – произнес юноша. – Но это не так.

Он поддел защелку на глобусе, раздался слабый щелчок, и крышка открылась. Корделия в недоумении смотрела на него. Джеймс вытряхнул из кулона небольшой клочок бумаги, сложенный в несколько раз.

– Помнишь, когда я подарил тебе это украшение?

Корделия кивнула.

– По-моему, ровно через две недели после свадьбы.

– Я тогда не сказал тебе, что находится внутри, – продолжал юноша, – но не потому, что хотел утаить это от тебя, а потому, что не мог взглянуть правде в глаза. Я написал эти слова на бумаге и спрятал их в кулон, чтобы они постоянно были рядом с тобой. Это был трусливый поступок. Я хотел сказать тебе о своей любви, но боялся последствий. Возьми, – он протянул ей записку. – Прочти их сейчас.

Она взглянула на бумагу, и выражение ее лица изменилось. Это были знакомые всем строки из стихотворения лорда Байрона:

Две цели мне оставлены судьбой:

Для странствий – мир, очаг и кров – с тобой.

Что странствия? О, лишь бы цель вторая

Дала мне гавань радости[48].

– «Для странствий – мир», – прошептала Корделия. – Так вот почему ты выбрал именно это украшение. Кулон в форме земного шара. – Она взглянула ему в лицо. – Это означает…

Он смотрел в ее глаза, огромные, глубокие, и на сей раз позволил себе коснуться щеки, провести кончиками пальцев по нежной коже, и даже от этого невинного прикосновения почувствовал, что сходит с ума.

– Это означает, что дом, где ты ждешь меня, мне дороже всего мира, – страстно воскликнул Джеймс. – Если ты не веришь мне сейчас, поверь тому Джеймсу, который подарил тебе кулон задолго до твоего отъезда в Париж. Боже мой, какие причины могли быть у меня для того, чтобы спрятать там эти стихи, кроме одной: я любил тебя, но был слишком труслив для того, чтобы в этом признаться…

Корделия не отстранилась, позволила ему касаться своей щеки и смотрела на него из-под пушистых черных ресниц.

– Значит, ты любил одновременно и Грейс, и меня. Ты это пытаешься мне сказать?

У него бешено забилось сердце. Джеймс понял, что жена предлагает ему спасительный