Само собой, Нормандские острова не могут служить единственной аналогией для оценки поведения британцев в случае немецкой оккупации. В некотором отношении более показательно сравнение с Францией. И все же те, кто использует Францию Виши в качестве модели для того, что происходило бы в Британии, не учитывают многих существенных различий между положением Британии и Франции в 1940 г. Граждане Третьей республики были не столь лояльны своему правительству, как подданные короля-императора и королевы Елизаветы. С 1924 по 1940 г. во Франции сменилось тридцать пять кабинетов министров, а в Британии – только пять. Шестого февраля 1934 г., когда самым противоречивым политическим вопросом в Лондоне было введение экзаменов по вождению, в Париже пятнадцать человек погибли и более 2000 получили ранения в уличных боях на площади Согласия. Поляризация французского общества и политики – в то время как в Британии коммунисты и фашисты регулярно теряли свои позиции – привела к тому, что на выборах 1936 г. 37,3 процента избирателей проголосовали за левый Народный фронт, а 35,9 процента отдали свой голос неофашистским партиям. Никто в британской политике не говорил о Лесли Хор-Белише так, как Шарль Моррас из “Аксьон Франсез” говорил о Леоне Блюме, утверждая, что министра-еврея “необходимо пристрелить – но только в спину”[854]. Коррупция, партийная борьба, демагогия, антипарламентские лиги, антисемитизм и широкая оппозиция самому конституционному строю в 1930-х гг. характеризовали французскую, но не британскую политику. Во Франции, где еще не сомкнулись пропасти, возникшие полвека назад в ходе споров о деле Дрейфуса, выступление единым фронтом против нацизма было просто невозможно. Девятого июля 1940 г. Андре Жид написал в своем дневнике: “Если германская власть обеспечит нам достаток, девять из десяти французов примут ее, причем три-четыре из них с улыбкой”[855].

И в то же самое время Гарольд Никольсон писал своей жене, что лучше принесет в Сиссингхерст смертельный яд (“оголенный кинжал”), чем будет жить под каблуком у нацистов: “Внезапная и благородная смерть меня ничуть не страшит”[856]. Хотя в середине 1930-х в Британии широко распространились пацифистские настроения, к началу войны их политическое влияние фактически сошло на нет, о чем свидетельствует низкая посещаемость митингов во время Странной войны и отсутствие пацифистских веяний в Лейбористской партии. Как бы то ни было, британский пацифизм покоился на религиозных и моральных принципах, в то время как во Франции отказ служить часто имел под собой нигилистическую, аморальную подоплеку. Летом 1939 г. в Париже завоевал популярность заголовок “Гибнуть за Данциг?”. Ни один британец не написал бы, как Роже Мартен дю Гар написал в сентябре 1936 г.: “Что угодно, только не война! Что угодно!..Даже фашизм во Франции. Ничто, ни мытарства, ни рабская зависимость не сравнится с войной. Что угодно, даже Гитлер, только не война!”[857] Что касается политической коррупции, в Британии не было афер, сравнимых с делами Ставиского и Ано, а также со скандалами с Австрией и Aérospatiale[858]. Франция пережила два вторжения Пруссии в 1870 и 1914 гг. и понесла большие, чем Британия, потери в Первой мировой войне. При продаже домов там даже отдельно указывалось, что они находятся “вдали от путей вторжения”.

Военные обстоятельства, возможно, и правда вынудили бы королевскую семью, которая служила главным фокусом верности и безусловным гарантом государственной законности, покинуть страну. Подобно тому как BBC оборудовала в Вустершире Вуд-Нортон-Холл, куда перебралась бы в случае падения Дома вещания, королевская семья выбрала четыре резиденции – в первую очередь, Мадресфилд-Корт графа Бошана неподалеку от Вустера – на случай, если оставаться в Виндзоре будет невозможно[859]. Предполагалось, что оттуда члены королевской семьи отправятся в Ливерпуль, а затем в Канаду, чтобы продолжать имперское сопротивление. Королевские регалии, в 1939 г. перенесенные в Виндзорский замок завернутыми в газету, будут снова развернуты в Оттаве в качестве символа непрерывности законной власти короля Георга VI. Однако малоизвестный комментарий о плане королевской эвакуации может вызвать сомнения относительно того, где же все-таки планировалось разместить их итоговую резиденцию – в Оттаве или в Доме правительства на Бермудах. Двадцать пятого мая 1940 г. президент Рузвельт услышал от своего государственного секретаря Корделла Халла, что прибытие короля и королевы в Канаду:

Рузвельт даже упомянул об этом в разговоре с британским послом в Вашингтоне лордом Лотианом. Хотя в то время это вызвало гнев Черчилля, американская поддержка была так важна для окончательного освобождения Британии, что в случае настойчивых просьб администрации президента королевская семья вполне могла бы в итоге укрыться на Бермудах, в Дели, Канберре или Окленде. Стоит также отметить, что американцы не имели возражений по поводу транспортировки золотых запасов и ценных бумаг Банка Англии в Канаду. Первая партия этих ценностей была отправлена из Гринока на легком крейсере “Эмеральд” 24 июня, и за следующие три месяца все наличные богатства Британии были размещены в хранилище площадью шестьдесят квадратных футов и высотой одиннадцать футов на третьем подземном уровне монреальского отделения канадской страховой компании “Сан-Лайф”, где их охраняли две дюжины полицейских[861].

Британское сопротивление в метрополии возглавил бы полковник Колин Габбинс, впоследствии вошедший в Управление специальных операций. Один из невоспетых героев войны, Габбинс в мае 1940 г. занимался организацией вспомогательных подразделений. Он стал бы британским Жаном Муленом, поскольку именно его “забытая” организация сформировала бы ядро национального сопротивления захватчикам. Базируясь в Коулсхилл-Хаусе неподалеку от Хайворта и Суиндона, 3524 мужчины и женщины учились обращаться со взрывчаткой, устраивать засады, вести партизанскую войну и налаживать коротковолновую связь. Из хорошо укомплектованных убежищ в лесах, погребах и даже покинутых барсучьих норах по ночам выбирались бы патрули по три-пять человек, которые терзали бы противника с тыла[862]. Судя по опыту германской оккупации на остальной территории Европы, на долю вспомогательных подразделений – а возможно, также и миллионов их необученных сподвижников – выпало бы немало страданий. Нормой были бы жестокие расправы над пленниками. После падения Дюнкерка в континентальных лагерях военнопленных у Гитлера уже содержалась бы четверть миллиона узников. Местные чиновники – мэры, члены местных советов, сквайры, председатели ротари-клубов – тоже оказались бы схвачены, чтобы гарантировать хорошее поведение остального населения, и расстреливались бы группами по десять человек за каждого убитого немецкого солдата. Черчилль сказал: “Они пытались бы нас запугать, но мы были готовы на все”[863].